В дверях я чуть не столкнулся с нашим полицейским. Порядок был без униформы. Старенький пиджак висел на нем мешковато, словно был с чужого плеча, а может, так оно и было…
– Худо, господин аптекарь, худо, – услышал я его совсем не полицейский голос.
Кому было худо, я не успел разобраться: аптекарь прикрыл за полицейским дверь.
– Ну? – грустно спросил Пранас, дожидавшийся меня на улице.
– Они, оказывается, уже позавчера ели рыбу.
В руке Пранаса о стенки садка билась щука. Она всю дорогу металась, и Пранас даже вытащил ее и дважды пристукнул булыжником. Но щука была на редкость живучая.
– К госпоже офицерше сам зайдешь, – пожалел я щуку. Я вообще жалел все живое: собак, кошек, рыб и особенно гусей. Когда бабушка приносила от резника еще кровоточащего гуся или гусыню, какая-то картофелина застревала у меня в горле, и я никак не мог ее проглотить.
Господин офицер жил в двухэтажном доме, напротив костела. Мы вошли с Пранасом в калитку и увидели их прислугу, рябую Казе, поливавшую из лейки цветы.
– Вам чего? – поставив лейку, спросила Казе. Бока у нее были толстые, как мешки на мельнице.
– Мы рыбу принесли. Госпожа офицерша дома? – выступил вперед Пранас.
– Уехала на крестины. Племянник у нее родился. В Сейрияй. – Казе откинула мужской рукой сползшие на глаза волосы.
– А господин офицер? – все еще не теряя надежды, осведомился Пранас.
– На маневрах.
– Где, где?
– На маневрах. Понятно?
– Непонятно, – сознался Пранас.
– Маневры – это война. Только без крови. Может, твою рыбу господин аптекарь возьмет или господин лавочник? Евреи без рыбы жить не могут.
– Неправда! – сказал я. – Мы евреи и живем без рыбы.
– Вы нищие евреи, – сказала Казе.
От господина офицера, как и от аптекаря, мы ушли ни с чем.
Пранас брел впереди, хмурый, раскачивая садок, а я плелся сзади, глазел на его босые, в цыпках, ноги и думал, что ему, пожалуй, не удастся поехать в город, в тюрьму, – не всем подваливает такое счастье.
Когда и лавочник отказался купить рыбу, Пранас и вовсе сник.
Мы спустились снова к реке. Пранас забрел в воду и погрузил в нее садок, привязав его толстой веревкой к выпиравшей со дна коряге. Щука ожила в воде и заметалась.
– Должно быть, мамка уже вернулась. Пошли, заберешь посылку.
Я возвращался с посылкой домой, но той радости, от которой накануне по телу разливалась сладостная пьянящая легкость, я уже не испытывал, что-то ушло, вытекло – как будто треснул кувшин, полный меда, и вязкая струйка поползла со стола вниз, просачиваясь в щели между половицами, и никакими силами ее оттуда не выцарапаешь, не выколупаешь, хоть все ногти обломай. В моей голове шмелями гудели всякие мысли, они не жалили, но от их гуда ломило в висках. Я вдруг почувствовал, что всегда бок о бок с радостью, как слепой с поводырем, ходит еще что-то, смутно угадываемое и безымянное, может быть, жалость, может быть, вина, а может быть, совсем другое. Всю дорогу я мысленно оправдывался перед Пранасом, будто обманул его или выдал доверенную мне тайну.
Все шмели мигом вылетели из моей головы, когда я заметил у нашего дома полицейского. От удивления я чуть не выронил посылку.
– Где твои старики? – осведомился Порядок.
– Дома.
– Дома их нет, – сказал наш полицейский. – Куда они запропастились?
– А вам кто нужен: бабушка или дедушка?
– Бабушка.
Все пропало. Порядок пришел за бабушкой. Слухи про город, про тюрьму дошли до него, и он решил запретить поездку.
