– Не нравится Олег – не надо, – простодушно сказала наша благодетельница и предложила другой выход. – Тогда небольшой ремонт произведем. Гриша – это же почти по-вашему, только две буковки местами поменяем. Гриша! А полностью по-взрослому Григорий. Ну как – подойдет? – Харина с надеждой посмотрела на маму. – Хорошее имя. Когда-то в школе я в такого Гришу Мукасева была по уши влюблена. Мы тогда еще в Новохоперске жили.
– Может, все-таки без ремонта? – промолвил я, не очень надеясь на успех.
– Лучше, чем Григорий не придумаешь. Знаете, какие люди были Григориями? Григорий Отрепьев, Григорий Распутин, Григорий Котовский… Мужики что надо. Кого ни спроси, все их знают. Даже Кайербек. Когда-нибудь и ты, Гриша, прославишься, как они, в бою или в царской постели, а может, и тут, и там разом… – она прыснула и подперла руками груди, заточенные в лифчик. – А когда вернешься к себе на родину, про меня, свою крестную Анну Пантелеймоновну Харину, вспомнишь. Вспомнишь и сюда, в «Тонкарес», из Литвы на меловой бумаге с сургучной печатью мне благодарность пришлешь.
Я не мог взять в толк, о какой такой славе, добытой в боях или в царской постели, говорит наша хозяйка. И уж во что я вовсе не верил, так это в то, что на меловой бумаге с сургучной печатью напишу ей благодарность. И не потому, что она не заслуживала ее. Еще как заслуживала! Просто мне казалось, что ни я, ни мама, ни отец уже никогда не вернемся в Литву. Правда и расстраивать Харину не хотелось. Тем более, что мое слегка отремонтированное имя было и впрямь чем-то похоже на прежнее. И мама против него вроде бы не возражала. Гриша так Гриша. Ободренная удачей, Харина приступила к обряду переименования мамы.
– Уж ты, голубушка, не обижайся, но от твоего имени даже лошади будут шарахаться, – сказала она. – Ты, понятное дело, к нему привыкла, как к своему голосу или носу. Другое имя для тебя – примерно то же самое, что для цесарки курье оперение. Но у нас, поверь, с таким именем ни туды, как говорится, и ни сюды. Тебя и замуж не возьмут, и на приличную службу не примут. Кому охота с Гиеной в постель ложиться или бок о бок целый день в конторе тереться.
– Я не Гиена, а Хена, – отбивалась мама. Ну чего, спрашивается, Харина пристала – не ей же с этим именем горе мыкать? Стало быть, и переделывать его на свой лад не ей. За то, что приютила – поклон до земли. Но в душу лезть…
– Ладно, ладно, – пригасила ее гневливость хозяйка. – Я желаю тебе только добра. Не знаю, как в Литве, но здесь у нас имя – как пропуск. Без этого никуда тебе ходу не будет. Хена? Сроду такого имени не слышала.
– До войны и я про ваше не слышала, – удивляясь собственной дерзости, ответила мама, снова раздувая ноздри.
Другого мужа ей не надо. А служба… Какая в колхозе служба? В колхозе для работы руки нужны, а не имя. Имя, даст бог, стерпят.
Утихомирится и придирчивая хозяйка. Ведь Анна Пантелеймоновна приняла их, как родню; всю мебель в хате переставила; сама с дочкой на черную половину перебралась – за ситцевой ширмой с вылинялыми от стирки цветами разместилась; перевесила с одной голой стены на другую любительскую фотографию, где она в обнимку с Иваном в Крыму на фоне какой-то исторической достопримечательности, а для беженцев отвела всю горницу с застекленными оконцами; выбила из дивана с плюшевой спинкой тучу древней пыли; достала из шкафа свежие простыни и наволочки – спите, мол, на здоровье! Что с того, что из-под драного плюша всю ночь клопы прут и еврейскую кровь посасывают. Зато какой простор на диване и какие снятся сны – хорошие, довоенные: во дворе бабушка ощипывает белоснежных гусей; отец на берегу Вилии бамбуковой удочкой рыбу удит… Благодать, и только! Разве горницу сравнишь с безоконной удушливой теплушкой, плюшевый диван – со скрипучими занозистыми нарами, а степную, густую, как повидло, тишину – с колесным стуком товарняка, низвергающегося в ночную тьму?
