София. Угадал.
Саулин. Что ж будет с бедным юношею?
София. Аполлон решил его отослать для изучения человеческих наук в какой-нибудь университет или реформатскую коллегию и подставить его под розги какого-нибудь педанта.
Саулин. О, Фортуна, о, предательская судьба! Как тебе покажется этот дутыш в педантах? Не лучше ли было поручить его попечению какого-нибудь поэта, отдать его в руки оратора или приспособить к древу креста? Не удобнее ли было отправить его под строгое руководство…
София. Перестань, перестань! Что должно быть, будет; что должно было быть, есть. Итак, чтоб покончить с историей о Ганимеде, доскажу. Позавчера он, надеясь на обычную приветливость, со всегдашнею мальчишескою усмешкою подал Юпитеру чашу нектара, а тот, мрачно взглянув на него, молвил: «Неужели тебе не стыдно, сын Троо? Неужели ты все еще считаешь себя мальчиком? Неужели с годами ты не остепенился, и у тебя не прибавилось разума? Разве тебе невдомек, что уже прошло то время, когда при прохождении нашем через внешний двор меня оглушали Силен, Фавн, Приап и прочие, считавшие для себя счастием, если могли найти удобный случай ущипнуть тебя или только дотронуться до одежды, а после на память о щипке не мыли рук перед едой и перед тем, как совершать иные дела, какие им подсказывала фантазия. Теперь время размыслить. Подумай-ка, не переменить ли тебе ремесло. Мне не до пустяков сейчас».
Если б кто видел, как изменилось лицо бедного мальчика или юноши, не знаю, чему поддался бы он скорее – состраданию, смеху или борьбе обоих чувств.
Саулин. Я думаю на этот раз, risit Apollo.
София. Погоди. Все, что ты до сих пор слышал, только цветочки.
Саулин. Говори же.
София. Вчера, в день праздника победы богов над гигантами, сейчас же после пира, та, что одна владычествует над вещественною природой, и благодаря которой наслаждается все, что наслаждается в поднебесной, —
Матерь Энеева племени, радость людей и бессмертных,
Ты, о Венера благая, что между светилами неба
Свет проливаешь свой радостный на судоходное море
И плодоносную землю. Все сущие в мире созданья
Зиждятся только тобой и видят лучистое солнце.
Перед тобой облака разгоняются светом, богиня,
Где появляешься ты, там земля вся пестреет цветами,
Пышным нарядом своим улыбается тихое море,
И примиренное небо все блещет лучистым сияньем,
Как только милый свой лик открывает весна
Приказав открыть бал, предстала перед Юпитером с таким изяществом, что смогла бы утешить и очаровать мрачного Харона, и по обычаю первая подала руку Юпитеру. Последний, вместо того чтобы, как заведено, повторяю, обнять ее левой рукой и прижать грудь к груди, а двумя первыми пальцами правой взять ее за нижнюю губку, приложив уста к устам, зубы к зубам, язык к языку (ласки более страстные, чем приличествует отцу и дочери) и с ней в таком виде выступить на бал, – вместо всего этого Юпитер вчера, прижав правую руку к сердцу и отстранив Венеру назад (как будто говоря: «Noli me tangere»), с сострадательным видом и лицом, полным благочестия, рек ей: «Ах, Венера, Венера! Неужели ты раз навсегда не задумаешься над нашим положением, и в частности над своим? Подумай-ка, справедливо ли воображают о нас люди, будто тот, кто стар, – вечно стар, кто молод – вечно молод, кто мальчик – вечно мальчик, и так все пребывает на вечные времена таким же, как оно было, когда мы вознесены были с земли на небо. Не думаешь ли ты, если там наши изображения и портреты представляют всегда одно и то же зрелище, так и здесь не происходит никаких изменений и перемен в нашем телесном составе? Сегодня по поводу праздника мне вспомнилось, каким я был в те времена, когда разил молниями и побеждал гордых гигантов, которые осмелились взгромоздить на Оссу Пелию и на Пелию Олимп; когда я смог низвергнуть в мрачные пещеры бездонного Орка дикого Бриарея
