Этот вопрос, заданный без всякой паузы, застал Габриэлу врасплох. Несколько мгновений она колебалась. Слишком многое пришлось бы объяснять. А ей до сих пор было больно и неприятно вспоминать о том, как она попала в монастырь, а тем более почему ей пришлось оттуда уйти. С другой стороны, профессор ей очень нравился. Лгать ему не хотелось.
– Двенадцать лет, – сказала она, и взор ее затуманился печалью. – Я фактически там выросла.
– Значит, на самом деле ты – сирота? – ласково спросил профессор, и Габриэле опять показалось, что он спрашивает не просто так. Ему не все равно, что с ней было и как она жила.
– Нет, мои родители живы, – ответила она. – Просто они отдали меня в монастырь, когда мне было десять. И это единственное место на свете, которое я считаю своим домом, – добавила Габриэла твердо.
Должно быть, профессор почувствовал в ее словах затаенную горечь и не стал расспрашивать дальше. Вместо того, чтобы поинтересоваться, почему родители отдали ее в монастырь, он сказал:
– Наверное, это очень трудно – быть монахиней. У меня, я думаю, ничего бы не вышло. Во-первых, я люблю поспать. Кроме того, обет безбрачия никогда меня особенно не привлекал… – тут он лукаво покосился на миссис Розенштейн и добавил: – Во всяком случае, до недавнего времени. Теперь я готов признать, что в целибате есть свое рациональное зерно.
Эти слова профессора заставили Габриэлу негромко рассмеяться. Она уже знала, что профессор Томас уже больше двадцати лет хранит верность своей покойной жене и за все это время у него ни разу не появилось желания жениться вторично.
– Между прочим, – продолжал он, – я несколько раз дискутировал на эти темы с моими учениками-иезуитами, и им так и не удалось убедить меня в том, что эта догма обоснованна и имеет право на существование…
Тут Габриэла вспомнила о Джо, и профессор, увидев выражение ее глаз, поспешно прервал сам себя.
– Прости, я сказал что-нибудь не то? – участливо спросил он.
– Н-нет… Разумеется, нет, просто… Просто мне очень недостает монастыря и всего, что было с ним связано, – ответила она, грустно глядя на него. – Мне было нелегко покидать моих сестер.
По тому, как она это сказала, профессор понял, что Габриэлу вынудили уйти, и он почел за благо переменить тему.
– Расскажи мне лучше, что ты пишешь, – попросил он.
– Рассказывать-то особенно нечего… – улыбнулась Габриэла. – Просто время от времени, когда мне этого хотелось, я садилась за стол и писала стихи, короткие рассказики и даже сказки для детей. У нас в монастыре были две маленькие девочки-сироты из Лаоса. Я обучала их английскому и рассказывала сказки собственного сочинения. Наверное, это совсем не то, к чему вы привыкли у себя в Гарварде.
– Лучшие наши писатели говорили мне то же самое о своих лучших произведениях. А плохие, знаешь ли, всегда спешат уверить, что их новая вещь – настоящий шедевр, который непременно понравится публике, – возразил профессор. – С тех пор я остерегаюсь тех, кто на все лады хвалит свою работу. Их «шедевры» – это длиннейшие и скучнейшие романы. После первых же страниц нормального человека начинает клонить в сон.
И, как бы в подтверждение своих слов, профессор Томас покачал перед лицом Габриэлы своим худым и тонким пальцем, который миссис Розенштейн называла «знаменитым». Этим жестом профессор когда-то приводил в чувство нерадивых или зарвавшихся учеников.
