А ее лицо пылало жаром, словно при температуре под сорок, а она смотрела на Кешу так доверчиво и так виновато, что все его раздражение пропадало, и только голосом своим выдавал он тревогу и растерянность.
– Хоть бы какое-нибудь дерево попалось, – говорил он в отчаянии.
– Ага, – соглашалась с ним Лариса покорно.
– Ага-ага! А зачем, думаешь, дерево-то нужно?
Она робко, словно бы боялась, что ее сейчас поколотят, спрашивала:
– В тенечке посидеть? Да, Кеш? А то жарко…
Он хмурился и по-взрослому говорил:
– Не до отдыха… С дерева можно оглядеться, залезть на макушку и оглядеться… Поняла?
– Ага, – говорила Лариса.
Теперь, когда они подходили к березам, она надеялась, что Кеша заберется на одну из этих берез, оглядится вокруг, увидит вдалеке село и, может быть, интернат и все станет опять хорошо, а она успеет чуточку отдохнуть под березой, чуточку посидеть на земле и даже полежать.
Им повезло, потому что за березами и в самом деле была проезжая дорога со следами колес, и хотя она не была похожа на ту пыльную и широкую дорогу, по которой они шли сегодня к лесочку, радость их была беспредельна. Лариса даже вскрикнула от этой радости: «Ура-ра-ра-ра-ра-ра! Ура!» – а Кеша улыбнулся снисходительно и, поглядывая на Ларису, сказал ей, что теперь-то, конечно, можно и отдохнуть немножко.
Впрочем, минутная радость его вскоре сменилась новой озабоченностью, потому что Кеша совсем не представлял, куда и в какую сторону нужно идти. Спросить было не у кого, а березы… Уж очень не хотелось сейчас на дерево, да и вряд ли можно было рассчитывать, забравшись на одно из них, увидеть какое-нибудь село, или сам интернат, или хотя бы знакомые места, по которым они уже проходили раньше, – кругом одни только луга и луга да цветы…
Он свалился в прохладную траву под березами, лег на спину, закрыл глаза и, видя сквозь веки полуденный свет, полетел. Ему было легко лететь в розовом мутном сиянии, и какое-то воздушное течение плавно подхватило его, и он, невесомый, покачиваясь, плыл в этом течении, и ему чудилось, будто ноги поднимались все выше и выше, переворачивая его вниз головой, и ничего нельзя было поделать, словно ноги наполнялись каким-то летательным газом, словно газ этот стал уже распирать и раздувать ноги, которые приятно и в то же время тягостно начали побаливать… Голова была очень тяжелая, и вся кровь будто прилила к голове и бухала в висках, горячая и торопливая…
Веки у Кеши стали сами собой подрагивать, пытаясь раскрыться, и, как он ни старался продлить странное и непривычное состояние, зная, что все это ему только кажется, как он ни пытался еще немножко полежать в траве с закрытыми глазами, какая-то сила подняла веки, и он упал на землю. И почувствовал сразу ее неласковую жесткость.
Над ним сквозь листья посверкивало солнечное небо, листья чуть шевелились, и он бездумно и отрешенно стал смотреть на эти сверкающие листья, чувствуя и даже, кажется, слыша внутренним своим слухом, как гудят его натруженные, потяжелевшие ноги.
Он вспомнил о Ларисе и окликнул ее, все еще глядя на листья.
– Ты чего делаешь? – спросил он, когда она отозвалась.
– Тоже лежу.
– Устала?
– А ты?
– Я не устал.
– Я почему-то тоже не устала… Я тут землянику нашла.
– Много?
– Одну…
– Съела?
Лариса промолчала, и он услышал, как она поднялась, приблизилась и, невидимая, сказала где-то рядышком, сбоку:
– Закрой глаза.
