Азамат с сомнением качал головой. Рус, конечно, не ему чета, в Петербурге учился, образованный, но доходил до него слух, что есть в соседских казачьих местах лихие куреня, так к ним чеченом лучше попасть, чем евреем.
– Ты отстань от него, Темирбулат. Что тебе с того, что не нужно ему твоего барана? Нам же с тобой больше мяса достанется… А ты, старик, паспортом особо-то не свети. И имя новое свое выучи, чтоб произносилось внятно. Большой Ингуш передал, что вы – горские евреи, по-русски непросто вам говорить.
– Как там твоя фамилия? Да, самая афганская у тебя фамилия, – не унимался Рус. – Вот он ты какой, воин джихада Моисей Шток.
– Отправляйся, добрый человек, – прервал молчание Пустынник, посмотрел на Азамата, потом перевел взгляд на Руса и молвил: – Молясь, укрепляю веру свою, а веруя – укрепляю силу. Всесильному нет нужды молиться. А неверному ни к чему сила.
– Что он сказал? – уже потом спрашивал, не раз вспоминал Пустынника Рус, на том и расставшись с афганцем.
Получив бумаги, Керим не стал дожидаться следующего утра, не готовился в дорогу, а так и ушел, как нырнул, в душное, пахнущее пылью и затхлой водой пространство.
Азамат пошел было проводить его и, пока искал подходящий попутный транспорт, все ждал, что старик скажет ему еще что-то на прощание. Но нет. Оставшись один, чеченец вспомнил отца, нестарого еще человека, широкого, кряжистого, упрямого, совсем, кажется, не похожего на Пустынника, но на самом деле похожего на него.
«Что там кистью водить, что книги черкать умные? Быть мужчиной – вот искусство настоящее и простое, – говаривал он, поучая маленького сына. – Сколько вместишь в себя одиночества, сколько вынесешь, не завыв волком, не посылая нашим горам и камням проклятья, – вот на столько ты мужчина. Стариков за что чтим? Старики – это наши колодцы одиночества».
Азамат никогда не понимал того, что хриплым торжественным голосом произносил изо дня в день отец, а вот сейчас понял. Жаль, что не ему дано объяснить молодому горожанину Темирбулату это горное, скупое и гулкое понимание, но в том-то и смысл. В том-то и мера отлитого ему судьбой одиночества, издалека и исподтишка пронзающего теплое сердце, словно пуля снайпера.
Обратный путь Моисея Штока выдался спокойным и содержательным до самого Каспийского. Шофера охотно брали забавного старика на попутки и рассказывали ему всяческие истории и анекдоты, а он взамен угощал их семечками.
– Сам жарил, – сообщал старик и отсыпал щедрой рукой в карман свою валюту.
– Молодец, старик, знатные семечки. А конопли в хозяйстве не держишь? – смеялись шофера.
– А вот такой знаешь? Русский генерал с американским поспорили, у кого солдат кормят лучше. Русский говорит: «У нас солдат двести калорий в сутки получает». А американец свое: мол, у нас – четыреста. Русский тогда: «Э, врешь. Не может нормальный солдат два мешка брюквы съесть».
Моисей Шток не знал, что такое брюква, но искренне клокотал глубоким грудным смехом.
– А вот такой, дед? Как, не слыхал? Мент в Грузии «жигуль» тормозит, дает под козырек и говорит водителю: «Инспектор Гогаберидзе, женат, пятеро детей…»
– А ты, отец, откуда? Выговор у тебя чудной больно. Евреец? Во дела! А с каких харчей на Волгу-то? Ваши сейчас в Америку, а ты на Волгу. Был бы ты маненько помоложе, я б за тебя свою Таньку выдал. Ага, младшая. За еврея, говорит, выскочу и в люди уеду. Надоело ей, вишь ты, в нашем Уходранске. Вот только где теперь ваших найти, когда все от чеченов да от казачков подались. Может, сынка холостого припас, а? Нет? Ну, тогда слышь анекдот: русский, татарин и еврей собрались в баню…
