Балашова укололо повторно, однако он сдержал резкое слово.
– Да, так он в Афганистан. Снова. Видишь, его теперь понесло ветром. Ты как купец на своем сундуке, а он по-пиратски, лихо, с нахрапом.
– Ты что, хотела бы меня в Афганистан загнать? Мало нам Логинова?
– Тоже мне. Вон подруга моя дорогая отпустила его как миленького. И ничего. Только теперь ревнует – ее Прибалтика кому интересна теперь, а он при заработке. Интервью дает. Теперь не Владимир, а герр Логинофф.
– Это потому, что немка.
– Что немка?
– То, что отпустила.
– А если бы не отпустила, то кем бы была?
– Не знаю. Русская, наверное.
– Почему русская? Почему не еврейка?
– Еврейка сама бы поехала. Вместо.
– Вот я вместо тебя и поеду. Хочешь, Балашов? Смотри, укачу в кои-то веки по-русски с морячком Кеглером.
– На корабле пустыни?
– Ага.
Балашов усмехнулся:
– Не укатишь.
– Это почему?
– А потому, что ты дураков не любишь. Угадал?
– Угадал, угадал, – раздумчиво ответила Маша. В голосе ее просквозило ноябрьское, холодное.
– Знаешь, зачем создана осень? – склонившись над Машей, прошептал ей на ухо Игорь.
– Дурак и ты, Балашов. Дурее морячка. Женщине нельзя говорить о времени. Женщина – это и есть душа осени.
Осень женщины
2001 год. Москва
Ночью Игорю не спалось. Он ощущал нарастающую тревогу. Наконец, он поднялся из постели и сел за стол. Писатель письмом борется с расходящейся от живота по всему телу утренней дрожью. Художник взламывает колодку рассветной слепоты долотом кисти. Любовник и дитя прижимаются к груди женщины – и успокаивают бьющийся от ужаса одиночества пульс. Пьяница «заливает шары» похмельной полтушкой, и послушное сердце благодарно умеряет бег. Женщина…
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу
[13].
Женщина. Предвечерье. Рассвет. Все равно. Все равно, когда женщина молится своему Богу… Женщина ближе всего к тому Богу, который просится из нутра по утрам. Просится у писателей, художников, пьяниц, любовников. У детей. Женщина – это теплое тело одиночества.
Балашов тем утром написал странный рассказ. Торопясь, чтобы не прервалось чувство связи с «собой». Таким собой, который хотя бы допущен видеть масштаб мироздания и единственную связь большого и малого в нем.
Маша еще спала, когда Балашов закончил творить. Он несколько раз прошелся по комнате, настойчиво шаркая тапками по паркету. Уронил книгу.
– Ну, читай уж, читай, – не открывая глаз, сказала Маша.
Он присел к ней на уголке кровати и прочитал вслух. Когда он закончил чтение, Маша перевернулась на живот и какое-то время молчала. Потом произнесла такие слова:
– Ты прости меня, Балашов.
– За что? – не понял тот. Но она уткнулась лицом в подушку и сказала еще:
– Ты каждый рассвет пиши. Мне твои рассказы вместо детей… Ты меня не бросай на ветер.
Паша попадает в Туркмению
Сентябрь 2001-го. Ташкент – Мары
О том, что маршрут поездки будет изменен, Паша Кеглер узнал от Колдобина уже на высоте нескольких тысяч метров, удаляясь от столицы России со скоростью несколько сотен километров в час.
– А ты что, в машине мне сказать не мог? – спросил Паша, рассматривая застывшую коралловую пену облаков. Он упорно называл Колдобина на ты, хотя тот с прежней, едва уловимой усмешкой обращался к Паше на вы.
– Лишний штрих в вашей романтической биографии, Павел Иосифович. Вы у Туркменбаши бывали? «Рухнаму»
