Кабул – Нью-Йорк - страница 42

Близнецы тащили Пашу по лестнице вверх, и на каждой ступеньке его голова «встряхивалась», как бутон пиона на ослабевшем стебле – будто цветок этот кто-то нёс бутоном вниз, в задумчивости размахивая букетом. Наконец, стул с Кеглером опустили на пол.

– Зачем в наши края, добрый человек, пожаловал? – обратился к Паше голос сверху. Пашу порадовало, что этот голос легко выговаривал русские слова, сминая в них лишь окончания, как гильзы папирос. Поди, золотыми зубами. Обладателя голоса Кеглер увидеть не мог, как ни старался наклонить шею к груди.

– Артык, поверни этого заблудшего ишака лицом ко мне.

Кеглера немедленно развернули. Он ощутил себя шашлыком, который вращают на шампуре.

– Ну вот, добрый человек, теперь мне виден ты, кто ты есть. Бурдюк, наполненный никчемным вином, никчемными мыслями.

Паша хотел ответить, но ничего подходящего ему в голову не пришло. Видимо, долгое висение вниз головой, сопряжённое с закрепощением мышц шеи и, соответственно, с пережатием артерий, по которым кровь поступает в мозг, не сказалось положительно на способности мыслить. Паша Кеглер отчётливо осознал в этом положении, что на самом деле слово опережает мысль, и он бы наверняка, хоть и головой вниз, но выплюнул бы обладателю голоса хоть одно слово. Да только слово это накрепко прилипло к дёснам.

– Ты, добрый человек, не молчи, говори. Пока мои близнецы язык тебе впрямь не отрезали. Раз он тебе без пользы.

– Головой вверх поверните, – всё-таки выдавил из себя Кеглер.

– Вот ты на пути к исправлению. Сразу видно, что по сути ты добрый человек. Только живёшь кое-как, наоборот. Но мы поможем. Поставим твою жизнь на ноги. Только от тебя уже самого зависит, на две или на четыре. Понимаешь? Поставьте его лицом к богу.

Пашу подхватили под мышки и, не отвязывая от стула, просто перевернули и поставили на колени. Тело всем весом налегло на и без того затёкшие ноги, зато голова наклонилась, наконец, вперёд.

– Зачем тебе героин, несчастный? Зачем тебе это зелье? Зачем тебе столько? Ты жадный, а?

Кеглер не понимал, о чём идёт речь. Тот, кто обращался к нему и грозил по-учительски пальцем, оказался мал ростом и лопоух.

– Где Колдо?.. Где Колдобин? – прохрипел он. Сзади по затылку несильно, но неприятно, пронзительно ударили.

– Ты расскажи, добрый человек, кто такой твой Колдобин. Напарник твой? Сколько вы провозили? От кого? Кому? Как часто? Почему сюда… Странный ты человек.

– Я не хотел сюда. Мы в Афганистан. На съёмки. Колдобин меня убедил. Сволота.

Снова обожгло затылок.

– А не сквернословь.

Пока до Паши дошло, что взяли его на наркотиках, что пенять на Колдобина бессмысленно, поскольку тот сам влип по самые шаровары, голову ещё несколько раз пробивало током. Это возымело на Кеглера странное действие. Он вдруг понял, что в жизни нет необходимости и даже возможности сосредотачиваться на мелочах, а имеет смысл воспринимать её в общих формах, в масштабе. Ведь что с ним произошло? Что-то неразличимое, что-то размером с тёмную занавеску, заслонившую окно в жизнь. Нет, что-то похожее на чужой большой палец, заткнувший замочную скважину с какой-то «той» стороны. Зачем он вообще смотрел в эту скважину? Вот вопрос!

– Ты у нас по расстрельной статье пойдёшь, упрямый человек! Ты не человек, ты ишак, что ли, – шумел ушастый из глубокой сырой тени.

«А у животных, у них как? Тоже есть такая беда – справедливость, обида, месть? Возмездие? Нет, какое у твари возмездие… Это человечки, это их губительный мозг… Мелочное…» Кеглеру представилась разгадка всей жизненной тайны так ясно, как может ясно ощущаться поутру вкус свежего лимона, прозрачно-жёлтого лимона, взятого с блюдечка с тем, чтобы разорвать паутину дремоты. Жизнь человека – это не отрезок времени и биографии от рождении до смерти. Этот отрезок имеет координаты, но не имеет веса, массы. Чистая геометрия. Чистую геометрию нужно было отвергнуть столь же быстро и решительно, без ложного эгоизма, и возвести на её месте физику. Физику твёрдого тела. Твёрдое тело, обременённое массой жизни, это не есть то дерьмо, что по Евклиду. Это точка, одна бесконечно мягкая точка в сильно искривлённом пространстве. Бесконечная, но зато монолитная, нераздельная, и, главное, по весу хранящая в себе весь гранит горы. Тяжестью своей притягивающая к себе и гасящая в себе кванты света. В кривизне. В Лобачевском. Жизнь складывается в точку в координатах. И в новом пространстве точки-судьбы покоятся горы. И они недвижимы от рождения к смерти потугами к справедливости, к возмездию, к страсти. Мама, мама…