Иван и ленинградская медаль
Перед самым окончанием войны, в начале мая 1945 года, меня подстрелили, причем прямо на одном из полевых аэродромов нашей дивизии. Мы были уже в глубочайшем тылу – фронт был в самом Берлине. Но кругом постреливали, особенно дружественные поляки. Всякое могло случиться и случалось в ту весну.
Так и осталось неизвестным, кто в меня стрелял. В конечном счете все окончилось благополучно: отметиной на лбу и несколькими днями в полковой санчасти. Вот там меня и нашел Иван Кашировский или Кашперовский – запамятовал его фамилию.
Осенью сорок второго, когда мой полк уехал в Алатырь, а меня вместе с моими оружейниками оставили на время в четырнадцатой воздушной армии, я оказался вместе с Иваном в одной эскадрилье штурмовиков ИЛ-2. Стрелок на этом самолете был вооружен двадцатимиллиметровой автоматической пушкой ШВАК. Это было очень хорошее и скорострельное оружие, но производили его в военное время на заводах, эвакуированных за Волгу! Делались пушки почти под открытым небом руками женщин, детей, инвалидов, почему и качество изготовления оставляло желать лучшего. Вот почему, как говорят оружейники, происходили частые отказы. Они были ахиллесовой пятой этих пушек. Особенно страшно, когда отказ происходил в воздухе. Это стоило жизни многим. Я же научился быстро обнаруживать причины отказов и устранять их.
Воздушных стрелков на ИЛах обычно не хватало. Их кабина, в отличие от кабины летчика, не была бронирована, стрелки в первую очередь подвергались атакам истребителей и гибли чаще летчиков. Поэтому часто по мере необходимости роль воздушных стрелков исполняли оружейники, которые умели обращаться с пушкой. Вот и мне, начальнику команды вооруженцев, порой приходилось выполнять обязанности воздушного стрелка. Обычно я летал вместе с Иваном. Причем два раза мы были подбиты и очень непросто выбирались «домой». Вот почему ленинградская медаль – медаль «За оборону Ленинграда» – мне дороже всех тех орденов, которые я получил позднее.
Такие ситуации, в которых мы оказывались вместе с Иваном, не забываются, а товарищ делается роднее родных. Вот почему, как только Иван узнал, что я рядом, в соседней дивизии, он разыскал меня в изоляторе полковой санчасти.
Первые дни мая. В открытое настежь окно видно цветущую вишню. На небе ни облачка. Да и война ушла за горизонт, и все надеются, что насовсем. Поэтому и настроение у меня было соответствующим. Я отделался очень легко – небольшое сотрясение мозга. Кость повреждена не была, правда, пуля довольно основательно вспахала мой лоб, было много крови, и голова была похожа на белый чурбан. Но это не мешало хорошему настроению. Я был на попечении очень милой смешливой хохлушки – лейтенанта медицинской службы. Она по долгу службы (и без оного) часто подходила ко мне, и мои руки невольно тянулись туда, куда не следует. Она их отбрасывала, приговаривая: «Ну, що вы, товарыщ капитан, вам такого сейчас нельзя. Опять вам будет плохо».
Вот за этим занятием Иван меня и застал. Он принес с собой флягу – плоскую немецкую флягу, а я стал упрашивать мою симпатичную начальницу принести чего-нибудь закусить. Она долго сопротивлялась, уговаривая не пить, – для меня, мол, это очень опасно. А потом сходила на кухню и принесла еды.
