Так думала матушка Франческа Макинтей, жена деревенского пастора Сионской церкви, спускаясь по внутренней лестнице своего дома, уже пустого и оттого гулкого. Ступала осторожно – постоять напоследок на каждой из двадцати ступенек. Их доски она оттёрла утром добела жёсткой щёткой, отмыла новым светло-желтым ядровым мылом и высушила чистой льняной ветошью.
Так омывают в последний путь.
Спускаясь, матушка отвязывала рождественскую гирлянду из колючих трилистников остролиста и мелких яблочек с перил уже чужой, ничьей лестницы. Мозолистыми крепкими чёрными пальцами опускала она краснобокие плоды в карман своего накрахмаленного, коробом, серого передника. Верхушка нижней балясины перил соскочила со штырька, но матушка не раздражилась, как обычно, а, успев подхватить деревянный шарик, поцеловала его макушку, круглую, как детская головка, и нежно водворила на место.
На нижнем этаже она распахнула створки французских, в мелких стеклянных окошках переплёта, дверей в гостиную. Погладила сухой ладонью каждый из семи столбиков-строчек зарубок: три на правой и четыре на левой стороне дверного проёма. До самой верхней из зарубок дотянулась с трудом, привстав на цыпочки.
«Вот какой высоченный мой первенец!»
Франческа вздохнула, вспомнив, как трудно было уговорить взрослого сына принять жестокое решение властей изъять землю деревеньки Сенека. Как трудно мужу было успокаивать паству, которую жёлтая пресса вот уже год обливала помоями, ополчив горожан против свободных чернокожих жителей Сенека-виллидж. Франческа вздрогнула, вспомнив как бульварные газетёнки называли их деревушку в двести домиков с церковью и школой для чернокожих ребятишек «Нигер-виллидж». Как врали о крысах, нечистотах и лачугах из кукурузных початков. А как красиво из окон первых этажей каждого вымытого к Рождеству домика выглядывала ёлка, а на ней белые свечи в тарелочке из серебряной фольги! Свечи в деревне делали сами, многократно погружая нити в расплавленный воск.
Даже защита двух почётных граждан города не помогла. Ничего не помогло. Земля была нужна под будущий городской парк. Земля, где двадцать вёсен цвели яблоневые сады, кудахтали пеструшки и блеяли козы. Где на крыше их маленькой церкви аболиционистов виднеется остроконечная башенка, а в восточной стене вырезано окно простым крестом, церквушки, где каждое воскресенье пели прихожане, приплясывая в восторженном счастливом трансе. Земля – убежище от расизма большого города. Да, расизм никуда не исчез, хотя вот уже восемнадцать лет как штат Нью-Йорк принял закон об отмене рабства. Ухоженная земля их маленького справедливого рая Сенека-виллидж была лишь прямоугольником – земельным участком, вписанным между Восемьдесят второй и Восемьдесят девятой Западными улицами, в кадастре будущего Центрального парка.
Матушка выпрямила спину, так что её сухое длинноногое тело вытянулось ещё больше к потолку и длинной шпажкой булавки вколола твёрдую круглую шляпу в аккуратный жгут тяжёлых волос. Тщательно завернула вокруг тонкой талии половинки зимнего суконного пальто. Всунула ноги в тёплых толстых носках в начищенные до блеска ношеные высокие ботинки до колен, наклонилась и долго их зашнуровывала, потом вступила в галоши, застегнула кнопки и топнула пару раз, удобно устраивая ноги. Потом опять выпрямилась и трижды низко в пояс поклонилась всему дому: «Прости, не уберегла».
