Свое выступление на конференции он писал сам. Сначала у него появилось четыре варианта, затем – пятый, но не окончательный. Коррективы вносила сама жизнь. Страна пребывала в эйфории зреющей, но еще очень слабой демократии.
По утрам Борис Николаевич вызывал к себе и проверял на мне тезисы своего будущего выступления. Иногда я буквально терялся, и мне казалось, что мой шеф недавно упал с Луны, а не прожил 57 лет в стране социализма. В его тезисах, на мой взгляд, было столько резкости в адрес партии, что я за него начинал бояться. Но в том-то и дело, что Ельцин уже тогда шел на несколько «километров» впереди всех нас. Он ведь первым затронул вопрос о партийной кассе, о чем разве что во сне можно было мечтать, твердо доказывая необходимость радикальной реконструкции в рядах партии, говорил и нелицеприятные вещи о ее вождях. Естественно, я по своей «близорукости» начинал какие-то моменты оспаривать, но после того, как он мне их «разжевывал», все становилось на свои места.
Я никогда не занимался политикой, но, проработав с Борисом Николаевичем три года, прихожу к выводу, что она, кажется, навсегда вошла в мою плоть и кровь, и теперь многое в жизни я вижу сквозь призму Ельцинского мировоззрения и не жалею об этом.
Вскоре открылась конференция, и он в первый же день отправил в президиум записку – дать слово для выступления. Но там все уже было расписано и разыграно, как по нотам, и такого «исполнителя», как Ельцин, в списках выступающих не числилось.
Однако каждое утро, в семь часов, он приходил на работу и вместе с секретарем Таней переписывал очередной вариант – с учетом происходящего на конференции. Пять или шесть ночей он вообще не спал. Главный тезис в его окончательном (15-м по счету) варианте был связан с Горбачевым. Ельцин открыто критиковал Генсека и резко его упрекал в том, что-де перестройка была начата без четкого плана и что это архисложное дело надо было «заводить» с реконструкции самой партии, ее идеологического стержня – Центрального Комитета.
Но что любопытно: многое из того, что мы обсуждали в его кабинете, тут же становилось достоянием «гласности». У нас не было сомнений, что находимся в пределах досягаемости «большого уха». И поэтому мы слишком страховались, ибо знали – чтобы избавиться от негласного прослушивания, надо было до основания снести весь Госстрой и еще десять метров вглубь, выскрести все, что под ним… В этой связи припоминается один странный эпизод. Однажды вечером (из дома) я звонил в Пермь и в разговоре были кое-какие моменты, касающиеся моего шефа. Утром, когда я пришел на работу, позвонил незнакомый человек и попросил, чтобы я спустился к нему вниз. Он сам подошел ко мне и, после того как немного отошли от подъезда, спросил: звонил ли я в Пермь? Я подтвердил. И незнакомец тогда сказал: «Будьте осторожны в разговорах по телефону». И, ни слова больше не говоря, повернулся и ушел.
У нас в Госстрое работал Владимир Павлович Юрченко, совмещая работу эксперта при председателе Госстроя с должностью начальника отдела КГБ. Это ни для кого не было секретом, он часто заходил к Борису Николаевичу и как бы невзначай «пропускал» какую-нибудь интересующую нас информацию. Однажды он пригласил меня к себе и спросил: «Ну как, Лев Евгеньевич, работается?» Я хотел было отделаться общими фразами, но не утерпел и рассказал ему о звонке в Пермь и предупреждении незнакомого человека. Юрченко рассмеялся и, сказав: «Сейчас я там наведу переполох», – стал куда-то звонить. Он возмущался «грубыми методами работы…» То есть я лишний раз убедился, что мы находимся под большим, очень тяжелым и очень прозрачным колпаком.
