Несколько раз вначале палкой, а потом оглоблей, а потом и саблей казак пытался надоедливых соседей, неизвестно откуда взявшихся, разогнать, но у него ничего не выходило. Простить им оскала и насмешек Вернига не мог и не хотел. Кулаком грозил, а выходило, что мещанам и казацкому люду угрожал. Они-то ведь не видели тонкого плана и этих сущностей, и существ тоже. Окружающим казалось, что это им Вернига грозит. Что касается его действий, то, когда ты оглоблей по сторонам машешь, угрожая забить до смерти, тут даже смельчак испугается, а вид у казака был такой, что ему поневоле поверишь…
Кто знает, чем бы дело закончилось, если бы не однажды, когда казак протрезвел, и долгое время не пил, пытаясь разобраться с собой, уселся он отдыхать в тенечке под деревьями. Конец лета тогда был. Послеполуденная жара уже спала. Наступал вечер. Самое время куда-то к речке сходить, а Днепр-Славута тек недалеко, да лень не то, чтобы идти, даже подняться. Разморило казака от жары и от состояния, когда явь путается со сном. То дремлешь, приложившись щекой к суме, то поднимаешься и осматриваешься, а еще воды хлебнешь, что в баклажке. Тут и не разберешь, где стон, а где звон.
Было тогда для Верниги то хорошо, что сущности рогатые и чертяки разные куда-то подевались. Не видел их с некоторого времени Вернига. Даже их хозяин, черт рогатый, как его прозвал Вернига, и тот куда-то делся. Казаку совсем стало хорошо. Вначале сидел, а потом лежал, да на солнце в теньке щурился. Спешить куда-либо ему не надо было. А тут голос, вначале тихий, как будто издалека, а потом все отчетливее зазвучал, призывая откликнуться.
Вернига – казак смелый и отважный был. Смерти в глаза не раз и не два смотрел, да так, что устал. С восемнадцати лет казаком был, в походах участвовал, даже у батьки не доучился. Все в промежутках между войнами науку наверстывал. Оно и так можно, да только не выходит, как ни старайся, все от начала и до конца освоить. Надобно, никуда не торопясь и обстоятельно, дело делать. А для такой жизни, как считал Вернига, он был не предназначен. Гулять, чего скрывать, любил казак, да знал меру. Вот только после смерти побратимов сорвался, сам не свой стал. Все не мог себе и всем простить, что ушли лучшие. Обидно ему было, что те, которые и вашим, и нашим прислуживают, живут и здравствуют. И неплохо живут себе, а достойные казарлюги, так и не пожив на свете, ушли из жизни.
Казак бы и сам за ними пошел, да с некоторого времени стал видеть, что оболочки и энергии погибших все еще ходят по белу свету, только не видят их люди. Один только Вернига их и замечает. А нет ничего хуже, как считал казак, чем находиться между жизнью и смертью, когда физическое тело гниет в земле сырой, а сознание, ум, разум, тонкие оболочки здравствуют. Ходят по земле, распадаются постепенно, а их энергии служат пищей для разных рогатых сущностей, которые с охотой их переваривают. Вот, что в последнее время на самом деле донимало казака больше, чем что-либо другое.
В голове у казака созревало решение, но ему нужен был совет, и он самым неожиданным образом прозвучал, да так, что сам казак не ожидал. Повидал Вернига в жизни многое, но, оказывается, далеко не все. Он-то думал, что кто-то из людей его кличет, а нет. Встал казак, осмотрелся, даже из лесочка, где сидел, вышел, чтобы посмотреть, нет ли кого – так тишина. Ни души.
