Впрочем, смежные комнаты разных семей – это еще сравнительно сносная ленинградская картина жизни. В провинции дела с жильем обстояли гораздо хуже. Например, в Воркуте 40% жилья в середине 1960‑х представляли обычные бараки без всяких удобств [Секретариат… 2021: 61]. Среди работников Ореховского хлопчатобумажного комбината 900 семей жили по две-три, а иногда по четыре семьи в одной комнате (не квартире, а комнате!). Более 800 семей – в аварийных домах (по сути – казармах). В сталинские годы жилья для рабочих строили очень мало, и лишь в хрущевскую эпоху ситуация стала меняться [Секретариат… 2020: 108–109]. Если бы я прочел об этих «человейниках» в обычной научной книге или статье, то, наверное, усомнился бы в точности данных. Но информация была представлена на Секретариате ЦК КПСС руководством парткома комбината.
Путь от кошмарного до смешного был в советской коммуналке необычайно короток. Артист Лев Дуров рассказывал удивительную трагикомическую историю о смерти некой бабы Клавы, проживавшей от него неподалеку. Скончалась она неожиданно. «Наверное, от сердца?» – поинтересовался Дуров у соседей. «Да нет, – ответили они, посмеиваясь, – внук за жопу укусил». Выяснилось, что причина смерти несчастной бабки была такова. Собралась она как-то пойти в туалет, а коридорчики в ее коммунальной квартире были узкие и неудобные: так просто к унитазу не подберешься. Тем более что баба Клава отличалась весьма дородной комплекцией. И вот, для того чтобы в туалет проникнуть, она принимала специальную подготовительную позу – разворачивалась задом и затем уже двигалась в нужном направлении. Обычно маневр этот ей вполне удавался. Но как-то раз не заметила баба Клава, что на унитазе уже сидит ее внук. Можно представить себе чувства ребенка, когда он увидел, как на него надвигается нечто большое и страшное. С перепугу внучок и укусил бабку за мягкое место. Тут уж старушка не на шутку перепугалась. От неожиданности ее хватил инфаркт, и бабы Клавы не стало [Дуров 2008: 208]. Нехватка свободного жизненного пространства сыграла с ее огромными телесами злую шутку.
Обычно, впрочем, общественный быт давил на жителя коммунальной квартиры менее экзотическими способами. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества», – учил меня часто отец вслед за классиками марксизма. Коммуналка же была, наверное, самым ярким (после тюрьмы и армии) доказательством этого тезиса. Все поколения советских людей, живших до появления семидесятников, так или иначе должны были в этом убедиться. И нынче те, кто с радостью воспринимал свое слияние с широкими массами, оправданно ностальгируют по коммунальному быту. А те, кто как-то хотел себя вопреки марксизму от общества отделить, вспоминают коммуналки лишь в кошмарных снах.
Мой собеседник экономист Борис Львин вспоминал, что, когда они с мамой переехали в новую коммунальную квартиру в самом центре Ленинграда, там обнаружились целые полчища тараканов и прочей нечисти. Никак не понять было, откуда такая напасть. Наконец выяснилось, что «логово» насекомых находится в комнате старушки, пережившей блокаду. Наголодавшись в то время, она, как только появилась первая возможность, приобрела мешки с крупой и хранила их на всякий случай с послевоенных времен до 1970‑х у себя в комнате. Естественно, в течение прошедших десятилетий там завелась всякая живность [Львин, интервью]. Борьба с тараканами иногда завершалась успешно, но часто десятилетиями велась без перемен [Моя жилищная 2018: 91–92].
