Лежа неподвижно в кровати, я не переставала любоваться маленьким чудом, лежавшим возле меня, которое своим появлением внесло свет, гармонию и мир в мою тревожную, беспокойную жизнь. Когда доктор Фрид приехал в город для своего обычного приема и узнал о событии, он вошел к нам без зова, осмотрел меня и ребенка, нашел все в порядке и уехал. В следующие дни он поступал так же, в этом мы видели известную любезность по отношению к его жильцам и были крайне разочарованы, когда все эти добровольные визиты оказались позже записанными в счет по пяти фл. за каждый. На шестой день моих родов Леопольд отправился на целый день на выставку в обществе своего приятеля, графа Гендля. Оставшись одна в темной, скучной комнате, измученная невыносимой жарой и чувствуя потребность в воздухе и свете, я взяла малютку и уселась возле окна второй комнаты, выходившей на набережную Франца-Иосифа. Тут, при свете, я заметила, что ребенок был не совсем здоров и отказывался от груди. А мне предстояло провести одной, без всякой помощи, еще много долгих часов! Вечером, когда пришла акушерка, она объявила, что у ребенка судороги и необходимо найти врача. К счастью, в это время Леопольд и Гендль вернулись и, узнав в чем дело, тотчас отличились на поиски доктора. Но куда они ни обращались, везде получали отказ: все доктора были на даче, и ночью город был всецело предоставлен холере, оставшись без всякой медицинской помощи. Было больше двенадцати часов ночи, когда Гендль с помощью полиции отыскал, наконец, одного. Как резко отнесся этот человек к умиравшему ребенку! Не было никакой надежды. Он грубо объявил нам смертный приговор и 14 бившимся крошечным тельцем. Мне казалось, что я умру от горя.
Когда врач ушел, Леопольд с рыданием упал на диван. Превозмогая свое собственное горе, я старалась ободрить его, говоря с ним спокойно и рассудительно.
Г-жа Z заметила нам, что следовало поторопиться покрестить ребенка во избежание неприятностей с властями. Граф Гендль тотчас же отправился в ближайшую церковь С. Этьена и привел с собой молодого священника. Он окрестил ребенка, после чего подошел к моей кровати, преклонил колени, прочел молитву глубоким и кротким голосом, перекрестил-благословил меня. Все это было сделано с той необыкновенной простотой, которой характеризуется чистая и искренняя вера, и мне стало еще грустнее.
Этот религиозный обряд как будто несколько успокоил Леопольда. Я просила его лечь и отдохнуть. Он последовал моему совету, и вскоре по его спокойному дыханию я поняла, что он заснул глубоким сном.
Ребенок, лежавший возле меня, начал слегка хрипеть; пламя ночника разгорелось сильнее – и зловещие тени заколебались по стенам, потом оно задрожало и убавилось, готовое совсем потухнуть. Я надеялась, что в тишине ночи смогу выплакаться и тем несколько облегчить себя, но в моих горящих глазах не было ни одной слезы. Мысли мои беспорядочно блуждали в какой-то серой бесконечности; я чувствовала ту нервную тревогу, которая предвещает лихорадку и которой я до сих пор не испытала еще.
На следующее утро возле меня лежал труп ребенка.
Граф Гендль пришел к нам еще раньше, чем Леопольд успел встать. Я сказала ему, что была бы счастлива, если бы он снова увел Леопольда на выставку, чтобы рассеять его, так как вид мертвого ребенка и приготовления к похоронам расстроят его и ему лучше не присутствовать при этом. Гендль охотно согласился, и, как только Леопольд был готов, они ушли.
