– Ты хочешь, чтобы тебе сломали нос? Или еще хуже? – процедил сквозь зубы брат.
– Что может быть хуже сломанного носа? – спросил Николас. Не то чтобы ему нужен был ответ. Просто он хотел отвлечь внимание Гриффа, чтобы тот прекратил попытки его остановить.
Он должен был продолжать. Ему было необходимо как-то освободиться от всего – что бы это ни было, – что сжигало его изнутри.
Ночью, покинув комнату Изабелл, Николас почти не спал. Образы прошедшего дня сменяли друг друга перед его мысленным взором. Он вспоминал ее, изумительно красивую, в церкви, произносящую брачные обеты. А вечером самообладание вытеснил панический страх. Ужас в ее глазах стрелой пронзил его сердце, вызвав острую боль. Ее тревога слегка ослабла, когда они играли в карты, но снова вернулась, когда он повел ее в постель. И, главное, он никак не мог забыть, какие эмоции испытал сам, когда она лежала в постели рядом с ним, совсем близко, оставаясь бесконечно далекой.
– Еще один раунд, и все, – повторил Николас.
Брат сделал шаг в сторону, его лицо при этом выражало отвращение.
– Прекрасно. Ты все равно не обращаешь никакого внимания на мои слова, так что можешь и дальше изображать боксерскую грушу. Возможно, кому-то удастся вбить хотя бы крупицы разума в твою тупую башку. – Он повернулся к зрителям. – Кто-нибудь желает сразиться с новым герцогом Гейджем? Ему, похоже, необходима хорошая встряска.
Собравшиеся оживились, и вперед выступили несколько человек, уже одетых для поединка. Грифф оглядел каждого и указал на самого мощного из них.
– Вы первый. Только постарайтесь не думать, что ваш противник – герцог. Или, наоборот, думайте, если это поднимет ваш бойцовский дух.
Мужчина засмеялся, сказал несколько слов другим претендентам и вышел на ринг. Глаза его сверкали. Николас ощутил его взгляд и сжал кулаки. Теперь он думал только об одном – как стереть самодовольную улыбку с физиономии противника. Он должен был получить свое удовлетворение, и если ему доступно лишь такое, он его обязательно получит. Он его возьмет.
Нельзя сказать, что Изабелл ждала мужа. Просто она все утро ничего не делала – только брала в руки вышивание и снова его убирала. Вверх – вниз, вверх – вниз. Так несчастный клочок ткани преодолеет большее расстояние, чем она.
Она сидела в удивительно удобном кресле – в доме родителей не было такой мебели – в маленькой комнате, личной чайной комнате герцогини, как сообщил дворецкий. В ней было два больших окна, но день выдался пасмурный, и Изабелл потребовались свечи. Тем более что она предположительно вышивала. Хотя на самом деле она этого не делала.
Если не считать дворецкого, который с точностью часового механизма появлялся каждые пятнадцать минут, чтобы осведомиться, не нужно ли что-нибудь ее светлости, Изабелл была одна. Ее никогда не оставляли одну так надолго. Ощущение было странным. Возможно, по этой причине она не могла сосредоточиться на вышивании.
Она снова отложила его, когда услышала, как хлопнула входная дверь, и дворецкий заговорил исключительно подобострастным голосом. И тогда она вышла в вестибюль – случайно, якобы она как раз проходила мимо, когда пришел герцог. Она не взяла с собой вышивание, оно уже достаточно путешествовало.
– Ах, это ты, – сказала она, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал безразлично, чтобы в нем не было ни намека на эмоции вроде: «Где, ради всего святого, ты был? Неужели тебя так сильно разочаровала прошлая ночь?» Впрочем, ей не надо было слишком сильно стараться, чтобы говорить так, словно она напрочь лишена любых эмоций. К этому ее приучили с детства. Единственный человек, перед которым Изабелл позволяла себе в какой-то степени открыться, это Маргарет. Но даже сестра не знала о ней всего. Что бы это ни было.
