Отношу свою кружку на кухню, ополаскиваю, вытираю и ставлю в шкаф. Натянув капюшон на голову, выскальзываю из центра и иду к главной дороге, где меня ждет такси. Там я на секунду торможу – кажется, будто за мной кто-то идет. Но это все лягушачий препарат, так что я отмахиваюсь от этого чувства.
Машина сначала петляет по тихим закоулкам, а потом выезжает на главные улицы, где полно ночных тусовщиков. Силуэты кружатся и расплываются по мере того, как мы едем. Всю обратную дорогу смотрю в окно и глубоко дышу, чтобы успокоиться. Перебираю бусины ожерелья Эндрю – я его сняла уже после убийства. Еще один сувенир. На самом деле это было притворство, что-то из фильмов о серийниках. Но они были одинокими мужчинами, делавшими это ради сексуального удовлетворения, а у меня цель совсем другая. И она уж точно не доведет меня до шоу про самых привлекательных преступников на Пятом канале.
Выхожу из такси в добрых десяти минутах езды от своей квартиры и бросаю сумку с полотенцами и перчатками в мусорное ведро. Замерев, на секунду задерживаю дыхание и чувствую, как мне не хватает воздуха в легких. Я позволяю себе погрустить по дороге домой. Почти девять минут слезы текли по лицу, и чувство сожаления съедало меня изнутри. Поворачивая ключ в двери, я протираю глаза рукавом и качаю головой. Хватит. После бокала вина и двух серий ситкома чувствую, как действие препарата ослабло, и я могу уснуть.
Сожаление проходит на удивление быстро, и перед сном я даже не думаю о милом кузене, который сейчас плавает лицом вниз в грязном пруду. Когда я заправляю нижнюю часть одеяла под ноги и кладу подушку под одно бедро, чтобы устроиться поудобнее, моя предпоследняя мысль – нужно хорошенько позавтракать. А уже засыпая, думаю, не сходить ли потом на педикюр, просто чтобы избавиться от следов лягушачьего яда. Забота о себе – это новый потребительский тренд, преподносимый женщинам в феминистской обертке. Но это совсем не плохо. В конце концов, очень важно привести себя в порядок после тяжелой рабочей недели.
Худшее в тюрьме – это не часы ожидания в камере, не еда, не меры жесткой экономии и приватизация, которые привели к тому, что некомпетентных дураков в дешевой униформе назначили ответственными за опасных преступников. Это не старые, промозглые здания, где крыс столько же, сколько в Маршалси[29]. Честно говоря, я могла бы вынести все это с надеждой, что однажды буду свободна и мне никогда не придется спать под женщиной, которая рисует сердечки вместо точек над буквой «i». Худшее в тюрьме – когда губернатор или политик принимает решение, что нам, заключенным, нужно духовно обогатиться, стать лучше, перестать быть такими грубыми и пугающими. Из этой внезапной мысли рождается план. Обычно он включает в себя какого-нибудь левого болвана (консерватор никогда не придет показывать, как лепка из глины может подавить вспышки гнева), добровольно вызвавшегося провести урок (который всегда обязателен к посещению), где нам предлагают изобразить наши чувства или тому подобную ерунду.
Они неизменно приходят только на одно занятие, а затем либо слишком перегружены, чтобы вернуться, либо чувствуют, что сделали достаточно для поддержания добродетельного образа до конца года. Если они действительно предприимчивы, то пишут статью для «Гардиан» о том, как заключенные нуждаются в уважении и образовании, будто они проработали в тюрьмах четыре года, а не часок в спокойный рабочий день.
