Бандера говорил медленно, не дергался и не размахивал руками – это радовало: голова легко войдет, и остановится в прицеле, и сядет на мушку, а потом с нее свалится. Это не дерганый, никогда не стоявший на одном месте Лев Ребет, царство ему небесное!
Что смогут сделать телохранители? Заслонить? Не успеют, все будет сделано неожиданно и мгновенно. И смерть будет мгновенной. Как и жизнь.
В тот же вечер Сташинский вылетел в Берлин, прибыл поздно, неожиданно для самого себя купил букет махровых роз, хотел сменить костюм в клетку на костюм в полоску, но решил не терять время: взял такси, добрался до дома Инге, изучил список жильцов на доске с кнопками, подождал, пока кто-то не открыл подъезд, и решительно поднялся по лестнице.
Удивленная фрейлейн (на сей раз изогнутыми оказались обе брови) в длинном махровом халате осторожно открыла дверь.
– Вы? – Бровь выпрямилась, но тут же изогнулась опять. – Что-нибудь случилось? – впрочем, вопросы звучали лицемерно, ибо букет роскошных роз говорил сам за себя. – Извините, я уже собралась спать…
Попыталась захлопнуть дверь, но Богдан с неожиданной проворностью сунул ногу в щель, протиснулся в прихожую и с ходу заключил ее в объятия. Уперлась сжатыми кулачками ему в грудь, пытаясь освободиться, розы мешали ему и кололись.
– Нахал! Кто тебя сюда звал?!
Он глупо затоптался на месте, не зная, куда деть цветы, все выглядело безумно нелепо.
– А ты так умеешь?
И Сташинский начал шевелить ушами – искусство, дарованное ему природой и успешно развитое во время детских дворовых игр, – это было так неожиданно и выглядело так смешно, что Инге расхохоталась и сменила гнев на милость.
– Заходите, если уж так случилось. Садитесь, я сейчас поставлю чай…
Переоделась в красивое платье в пандан джентльменскому костюму своего кавалера, подала чай с кексом, достала бутылку мозельвейн, включила музыку.
На фокстроте они совсем расслабились и били ногами по паркету, как стреноженные кони. И конечно же, Богдан потешал ее своими мобильными ушами.
Он проснулся рано утром и, как в сентиментальных романах, разбудил ее поцелуем.
– Ты что так рано? С ума сойти!
– Теперь ты будешь просыпаться в это время до конца жизни, – сказал он искренне.
– Спасибо, что осчастливил… Куда же это ты помчался, как заяц?
– Важные дела. Извини! – Он быстро оделся и отправился на виллу, управляемую женским близнецом Гиммлера.
Утро Петровский целиком посвятил беседе с Головановым, ведавшим сыском, установками и прочими техническими, но чрезвычайно важными в деле разведки сферами.
Всю жизнь Голованов проработал в московской «семерке», охотясь за шпионами и антисоветчиками, постоянная беготня без перерывов на обед или ужин напрочь испортила ему желудок (уже два раза оперировали язву) и сделала физиономию худой и язвительно-желчной, словно у записного сатирика.
– Инге Поль, – докладывал Голованов, – работает стюардессой в авиакомпании, иногда вылетает за границу. На работе характеризуется положительно: исполнительна, аккуратна, внимательна к пассажирам. Замужем не была, ведет довольно замкнутую жизнь, ее контакты сейчас устанавливаются с помощью немецких друзей.
– А какова ее политическая физиономия? Коммунистка? Общественница?
– По нашим данным, весьма аполитична и нейтральна. Не член партии, даже не была в ихнем комсомоле. В общественных мероприятиях участвует, но, как сообщают источники, без души. – Голованов скривил такую кислую физиономию, будто у него разрывалось сердце от общественной пассивности Инге.
