Пока объявляли имена судей, присутствующие на процессе тихо, но оживленно переговаривались друг с другом. Они стремились снять с себя остатки недавнего оцепенения. Даже председательствующий оживился… Но вот оглашение кончилось, и Гаю Рупию был задан первый вопрос. – Обвиняемый! – Гай Рупий встал при этих словах. – Ваше имя?
– Гай Рупий.
– Год рождения?
– Две тысячи восемьсот сорок третий.
– Профессия?
– Историк-разведчик, специалист по концу второго тысячелетия христианской эры.
– Вы обвиняетесь по статье пятидесятой, пункт альфа Уголовного кодекса нашей эпохи. У вас имеются возражения против состава суда?
– Нет.
– Признаете себя виновным?
– Нет.
– Значит, вы утверждаете, что в девятнадцатом столетии не убили преднамеренно при исполнении служебных обязанностей миланского сбира Антонио Гримальди и в двадцатом столетии – нью-йоркского полицейского Джона Доджа?
– Я убил их. Джона Доджа, впрочем, непреднамеренно.
– И все же не признаете себя виновным?
– Не признаю.
– Прискорбно. Расскажите суду обстоятельства обоих убийств.
– Как вы знаете, – начал свое рассказ Гай Рупий, — после окончания исторического отделения Первого австралийского университета я был заброшен в начало девятнадцатого столетия для сбора информации о нравах и обычаях итальянского общества. Перед заброской я, как и положено, прошел полугодовой тренаж, связанный с максимально-возможным изживанием из себя привычек своего времени, после чего и был отправлен в намеченное столетие.
– Подсудимый, – перебил Рупия председательствующий (он же Верховный судья планеты). – Перед посылкой вы подписали обязательство не совершать поступков, могущих вызвать необратимую деформацию человеческого общества вдоль временной линии?
– Я подписал такое обязательство.
– Значит, вы знали про возможные последствия соответствующего поступка?
– Знал.
– А вам было известно, что убийство человека является самым страшным из криминальных деяний, ибо оно может вызвать самые необратимые изменения человеческого общества вдоль временной линии, начиная от момента его совершения и кончая эпохой, в которой родился убийца? Я не говорю уже о моральной стороне проступка.
– Да как вам сказать… – обвиняемый начал переминаться с ноги на ногу и пожимать плечами. Четкий вопрос председателя суда казался ему то ли противоестественным, то ли непонятным.
– Так вам было известно или нет? – нахмурившись, повторил свой вопрос Верховный судья.
– Было-то было, но…
– Да отвечайте, наконец! – не выдержал председатель.
Гай Рупий в отчаяньи махнул рукой и выпалил:
– Мне, разумеется, было известно это, но многому я не верил.
– Чему вы не верили?
– Что убийство обязательно должно вызвать необратимые изменения.
– Вы этому не верите?
– Да, не верю. – Гай Рупий пристально глядел в глаза Верховного судьи. – Достоверно лишь установлено, что поступок человека из будущего вызовет необратимые изменения человеческого общества вдоль временной линии в одном единственном случае – когда, совершая поступок, индивидуум руководствовался исключительно мотивами, свойственными личности его эпохи. Разве всякое убийство, преднамеренное, нет ли, вызовет необратимые изменения человеческого общества? Кто доказал это?!
Верховный судья смотрел в пол…
– Никто не доказал. Да и не пытался, – выкрикнул Гай Рупий. – У кого бы хватило совести на такой эксперимент? Кто бы санкционировал его? Убийство в наше время великая редкость. Но я верю теории: совершенное вдруг в далеком прошлом по мотивам, свойственным исключительно личности нашего столетия, оно вызовет необратимые изменения, катастрофические изменения общества вдоль временной линии, начиная с момента убийства и кончая днем рождения убийцы. Потому-то разведчикам и запрещено всякое убийство – а вдруг какое-то совершается по мотивам нашей эпохи. К тому же в пользу подобного запрета и аморальность – в большинстве случаев, конечно, – самого акта лишения человека жизни.
