Да, она была замечательная. И фон из кряжистых черноволосых японок с раскосыми громадными глазами только усиливал её очарование. Чистая и деликатная, она словно не замечала, что грудь под свежей зрустящий блузкой уже сформировалась, а юбка отутюженная, как для модельных съёмок, великолепно выделяет длинные мускулистые ноги.
Форменный галстук по случаю каникул завязан в бант.
– Алина,– Пачин шагнул к неё,– А что ты думаешь о ситуации с айну в нашей стране?
– Я ничего в этом не понимаю!– очаровательная улыбка. Но шаг она сбавлять не стала. Спустилась с лестницы и пошла к воротам.
Мы с Антоном последовали за ней. Москаль-Ямамото катил тележку.
Возле школьных ворот Алина обернулась. Пачин по прежнему стоял на крыльце и раздавал листовки. Но если их и брали, то только на самолётики и прочее стихийное народное оригами.
– Когда я его в первый раз увидел,– сказал я,– он читал “Общую теорию множеств” Френкеля и Бар-Хиллела. Ту самую, фиолетовую, которую Есенин-Вольпин переводил, когда из дурки выпустился. Там ещё комментариев переводчика больше, чем текста самой книги.
– А ты сам читал? Интересно?
– Нет. Я увидел и подумал, что он гений.
– А что ты думаешь теперь?
– Теперь – не знаю.
– Наш Гриша любого занудит до смерти,– заметил Москаль-Ямамото,– Лучше бы гомосексуализмом увлекался!
Воробьёва посмотрела на него, как на таракана. Антон сделал вид, что не заметил.
Лето вступало в свои права, вдоль канала цвели репейники, и по дороге к вокзалу мы благополучно забыли и о Грише, и о всех на свете айну.
Вокзал в Саппоро ещё не успели перестроить в теперешний торговый центр. На восточной стороне уже торчал новый универсам, похожий на ксилофон, который положили на бок, а со стороны метро было всё перекопано. Обречённое трёхэтажное здание вокзала взглянуло на нас закопченным фасадом с четырёхметровым барильефом: Рабочий, Рыбхозница, Учитель и Школьница.
Алина отошла к кафетерию. И я решился.
– Сдай тележку в багаж.
– И не подумаю!
– Не прикидывайся! У тебя там реактивы.
– И что? Они совсем безопасные. Если их не пить, разумеется.
– Но ты их украл.
– Они списаные.
– Они стояли в ящиках во дворе института. И ты их просто взял. А спишут как найдут недостачу, при инвентаризации.
– Ярэ-ярэ, какая научная щепетильность. Ну спишут, и дело с концом.
– Просто когда-нибудь это плохо кончится.
– Вот кончится, там и посмотрим.
– Я просто не хочу, чтобы с ней что-то случилось.
Тут вернулась Алина с мороженым на троих. И мы пошли занимать места.
Росомаха тогда ещё не ходила, и мы тряслись на старенькой синей Гусенице в пять вагонов шестьдесят третьего года выпуска.
Сейчас, уже в другом поезде и даже на другой ветке, до меня дошло, как сильно я ошибался. Прошло каких-то семь лет, – и вот Воробьёвой нет с нами, а Пачин лежит в ячейке бюро судебной медицины города Хакодатэ. Интересно, как его туда занесло? Он же в Саппоро жил.
Поезд уносил нас вглубь острова. Вокруг был один из тех чудесных летних дней, когда сидеть дома – настоящее преступление.
За липкими деревянными рамами пробегали поля, лесополосы и редкие посёлки с удивительно русскими теплицами и кирпичными домиками. Небо сияло. А пахло почему-то цветущими мандаринами.
Городок встречал нас крошечной станцией с пузатыми зелёными иероглифами на фасаде. Переход над путями накрыт облупленными белыми досками. За ним начинался Камифурано, он же Асахикава-12 – двухэтажные домики и гаражи из рифлёного железа.
