Как я выступала в опере - страница 14

В лагере баба Леля работала по профессии, лечила и спасала людей. Когда пришло известие об освобождении, у нее было несколько больных, которых она вела, и Е. В. откладывала отъезд, боясь бросать больных, но начальник лагеря вызвал ее и сказал:

«Немедленно уезжайте, а то еще, чего доброго, ТАМ передумают»…

И она уехала.

Баб-Василька восседала за рулем, дед Реформатский – рядом. Бабушка водила плохо, но лихо, а дед все время бурчал:

«Мама, не гони, мама, осторожнее, мама, налево, мама, направо».

А на заднем сиденье сидели Е. В. и моя мамочка, девчонка, полулежа, задрав свои детские ноги на тюки с охотничьими пожитками.

Когда выезжали из города, и впереди расстилался свободный путь, Е. В. говорила маме:

«Ну, органчик, играй», – и мама всю дорогу пела громогласно песни. Репертуар был – от советских песен до Глинки. Жестокие романсы тоже пелись, «Отвори потихоньку калитку» и прочее.

Когда заканчивалось шоссе и начинались колдобины и распутица, машина порой улетала в кювет и переворачивалась. Мамочка помнит несколько таких случаев… Тогда ждали еще какую-то машину, а чаще отправлялись за лошадью, и Эмку, начиненную кучей вещей, с гиканьем и присвистом вытягивали обратно на дорогу.

Приезжали в деревню.

Там уже встречали, и было известно, что в каком-то доме принимают городских гостей. Им отводили две комнатушки в избе – в одной был стол и кровать, а в другой, без окон, только сенник (матрац, набитый сеном). В комнате поселялись мои дед с бабкой, а в темнушке, на полу, на сеннике, довольно широком, спали баба Леля и моя мамочка.

Хозяйке платили какие-то небольшие деньги и приносили все, что удавалось добыть на охоте. Щипали птицу все вместе: хозяйка, ее дети, парень и девчонка, и гости-охотники. Я думаю, что мало кто в деревне ел на обед дичь, так что хозяйка избы была очень даже довольна постояльцами.

Я спрашивала маму:

– А местные люди не относились к вам как к буржуям?

– Да, было. Именно так и относились, но без ненависти, а с привычной такой покорностью…

Как-то раз, через день после приезда наших, в дом пришел председатель колхоза, грустный, хромой, раненый на войне человек и сказал:

– Колхоз не справляется с планом по молотьбе, пошлите ваших детей помогать.

Хозяйские дети согласились, и моя мамочка вызвалась тоже.

Работали на молотилке одни женщины.

Мужиков в деревне не было почти вовсе. Был пятидесятый год. Кто-то погиб на войне, а еще некоторых забрали по пятьдесят восьмой статье.

(Я сама, когда ездила в фольклорные и диалектологические экспедиции, много спрашивала об этом. Времена тогда были перестроечные, и мне многие деревенские доверчиво рассказывали: из тех, кто ушел воевать, некоторые вернулись, порой искалеченные, иногда даже и с целыми ногами-руками, – но вот из ушедших по 58-й статье не вернулся просто никто. Не было у них заступников во МХАТе.)

И вот по утрам за мамой, двенадцати лет, и за хозяйскими парнем и девчонкой заезжал на телеге Ликарий Ильич Козлов, четырнадцати лет, и всех отвозил на молотилку. Пока дед с бабкой и с бабой Лелей стреляли по вальдшнепам, мамочка «молотила». Ей выдавали фартук и платок, которым надо было замотать шею и все лицо, оставив только глаза, – пыль и мякина летели страшно, попадая в рот и в нос.

Мама рассказывает:

«Помню, как было удушливо жарко и очень громко от работы молотилки, как пот ручьями стекал под платьем».

Но она была в рабочем энтузиазме и трудилась даже лучше местных девчонок и женщин.