Сначала стихло гиканье. Потом свист. Потом начало замедляться кружение, и скоро степные кони уже не стелились над степными травами стремительным галопом, а бежали ходкой рысью. А потом и вовсе двое или трое степняков замедлили конский бег, и выехали к вятичам, которые уже и вовсе попрощались с белым светом или волей, даже запястья саднили заранее, ожидая колючий осил конского волоса.
Приблизились.
Неотрывно глядели («Вон, вон, гляди что у него!») на поднятую руку Вадима – с ней трепетал на ветру подаренный когда-то его отцу печенежским ханом чёрный бунчук конского волоса, знак власти. Половцы чтят те же знаки власти, что и печенеги, те же знатные роды. «Орус5 с тугом6, видали ли такое диво?!» А Вадим Станиславич морщился, слыша эти голоса – опять их принимают за клятую русь.
Наконец, всё стихло. Только фыркали кони, топотали, переступая с ноги на ногу, да звякало железо сбруи. Глядели в четыре десятка глаз половцы, столпясь вокруг вятичей. Глядели в шестнадцать глаз вятичи, каждый миг ожидая подвоха.
– Кто таковы? – крикнул, наконец, шевельнувшись в седле молодой смуглый степняк с тонкими усиками и едва заметной бородкой. Сидел в седле так, словно в нём и родился, и гибок был, словно рысь или дикий степной кот. На поясе у него единственного поблёскивали золотые бляшки. Ханский сын, небось, или ещё какой родич, подумал Колоча, неотрывно глядя на сабли и осилы в руках половцев. Кричал половец по-словенски, хоть и по иному выговаривая слова, но чисто кричал. – Чего надо здесь, в этой земле? Смерти ищете или неволи?
– Ни смерти, ни неволи, светлый хан, – спокойно, хоть и подрагивал голос, ответил Вадим, опуская бунчук, чтобы никто не увидел, как дрогнет его уставшая рука. Тряхнул рукой, повёл плечом и убрал бунчук в седельную перемётную сумку. – Дружбы твоей ищем. Нам бы к хану Шарукану добраться…
– К Шахрухууу? – протянул молодой недоверчиво. – А чего это вам у него понадобилось?
– Про то, не обессудь, къарыулу, я только ему самому могу сказать.
– А если я и есть хан Шахрух? – весело прищурился молодой половец. – А?
Остальные заухмылялись, так что и дурак бы понял подвох.
– Нет, – тоже усмехнулся Козарин. – Хан Шарукан мне в лицо ведом. Да и молод ты, прости, если обиду в том увидишь. Шарукану сейчас лет с полсотни, а тебе и двух десятков-то должно быть, нет…
Половец тронул коня, подъехал вплоть, глянул зло, раздувая ноздри.
– Меня Атраком прозвали, – бросил он отрывисто. – Гурхан Шахрух – мой отец. И либо ты мне скажешь, зачем он вам, суркам лесным, понадобился…
– А гнева отцова не боишься, княжич? – вкрадчиво спросил дедич, не шелохнувшись, хотя спину уже начал обморочно заливать холодный пот. Даже в жару – холодный. Вадим сглотнул и продолжил, обмирая от собственной дерзости. – Не уйдёт эта тайна от тебя, всё равно отец с тобой посоветуется… а мне свой приказ исполнить надо.
Атрак несколько мгновений пристально смотрел на мёртво сомкнувшего губы вятича, потом губы его дрогнули, словно обозначив улыбку, он опять протянул словенской молвью:
– Добро. Пусть так будет. Едем к отцу.
И только тут Вадим Станиславич Козарин перевёл дух, стараясь, чтобы этого не заметили ни его собственные вои («Хоробор Вадим Станиславич, хоробор! Целой рати половецкой не забоялся!»), ни половцы Атрака («Корош, орус-къарыулу7!»).
Опять орус!
Кажется, дело слаживалось.
