На поляне всё ещё свистел и верещал полевик, и свист этот постепенно становился похожим на скулёж. Ишь, даже и нелюдь местная на их стороне, – подумал Богуш, устало, борясь с тошнотой. – Хотя чего удивляться – они здесь хозяева, и «волкомиричи» им дарили краюхи хлеба, когда шли на охоту и за грибами-ягодами. Вот и помогает нелюдь своим людям, знакомым.
– Кто-нибудь ушёл? – хрипло спросил дедич Житобуд, крупно сглатывая и дико озираясь, словно и он тоже впервой побывал в такой рубке.
– Никого, господине!
Из леса выбрались обратно на поляну. Резали дёрн топорами, рыли яму, выбрав ложбинку поглубже, укладывали тела северян, присыпа́ли землёй и заваливали дёрном. Проходили мимо костров, очищаясь от смерти.
Над поляной тянуло запахом жареного мяса, в котлах глухо булькала каша, вои грызли сухари, а немногие, у кого сохранился – жевали зачерствелый хлеб. Зашипело в ковшах добытое в усадьбе Волкомира пиво – стоило помянуть храброго противника, чтобы душа его там, за чертой, была спокойна.
Полевик угомонился, и только изредка глухо ворчал где-то поодаль, пока кто-то из воев не догадался и ему подбросить краюху хлеба с солью.
В костре потрескивали поленья, где-то в траве многоголосо верещали цикады. В лесу глухо и раскатисто ухала сова.
Житобуд зачерпнул ложкой кашу, дунул на неё, попробовал, осторожно вытянув губы, чтобы не обжечься. Прожевал, проглотил и одобрительно кивнул.
– Готово, парни.
Ложки весело застучали по краю котла – вои в черёд по старшинству метали кашу из котла. Скоро ложки заскребли по дну, добирая последние горки каши, и дедич, облизав свою ложку, привалился спиной к шершавому стволу берёзы. Отпил крупный глоток пива, почти опустошив чашу, и уставился невидящим взглядом в небо, словно звёзды считал.
Тошно было воеводе.
А с чего тошно – даже своим воям не расскажешь.
Эк ведь какую дурь выдумали князь Ходимир с Вадимом Козарином – половцев на помощь призвать. Пусть даже и против руси. Вестимо, с русью у вятичей давние счёты, кровавые и долгие, да только эту нечисть степную звать… да после них ведь места живого не останется.
Житобуд скрипнул зубами.
Не дело.
Дедич перехватил внимательный взгляд отрока. Богуш смотрел так, словно хотел что-то спросить, и Житобуд отвёл глаза в сторону, словно заметил где-то что-то любопытное. Дотошный варяжко мог и впрямь спросить, о чём это задумался воевода. Хоть отрок и значит «речей не ведущий», а только Богушу многое дозволялось.
– Спать пора, парни, – пробормотал Житобуд угрюмо. – Сторожим по очереди. По старшинству.
К утру спустился туман.
Длинными языками выполз из оврага и кустов, осел мелкими каплями на траве и листве, на лицах спящих воев.
Богуш проснулся внезапно, словно его кто-то толкнул в плечо или что-то шепнул в ухо. Несколько мгновений он оглядывался по сторонам, не понимая, что вокруг.
Ничего же нет.
И никого.
Костёр почти погас, легко дымили уголья, шипели капельки росы, горьковатый дымок щекотал ноздри. Опушка тонула в тумане, над которым остро высились верхушки елей и сосен. Под кустом с другой стороны костра сидел дозорный, время от времени поводя головой, оглядывая окрестности, словно мог что-то разглядеть в густой белёсой пелене.
А потом вдруг случилось ЭТО.
На северной опушке туман вдруг сгустился ещё сильнее, заклубился, словно кучевое облако, и превратился вдруг в огромную волчью голову. Нет. Не превратился. Он по-прежнему остался туманом, но это облако стало похоже на голову волка. Ну да, вон уши, вон пасть оскаленная, вон глаза…
