Герти с отвращением оторвал от своего саржевого пиджака клок липкой паутины.
– Не очень-то ухоженное местечко. Кажется, «Лихтбрингт» не очень-то часто принимает гостей?
– Он не требует постоянной заботы, – невозмутимо отозвался мистер Беллигейл, в очередной раз сливаясь с темнотой. – Мы проводим ежегодную инспекцию центра управления, но ни разу нам не приходилось вмешиваться в его работу. Разве что подновить краску.
– То есть этого железного болванчика не требуется даже смазывать и чистить от ржавчины?
– Совершенно верно. Его срок автономности составляет около восьмидесяти лет. «Лихтбрингт» необычайно надежен. Раз в год я спускаюсь сюда, убеждаюсь, что все работает как часы, и ухожу. Дверь в центр управления после этого блокируется и опечатывается. И еще год эти тоннели не знают человеческого присутствия. Еще одно подтверждение математического гения профессора Неймана.
Мистер Беллигейл неразборчиво выругался, поскользнувшись на куске слизкого мха.
– Прекрасная задумка, – согласился Герти, стараясь ступать след в след за ним. – И очень досадно, что ваш математический гений в данный момент не может разделить наше общество.
– Я тоже предпочел бы, чтоб профессор присутствовал здесь. Но, как видите, есть вещи, неподвластные даже Канцелярии.
– Вы знали его? – помолчав, спросил Герти. Тишина делала подземное царство еще более зловещим и давящим.
– Разумеется. Впрочем, не могу сказать, что хорошо. Профессор не из тех людей, с которыми все стремятся водить дружбу. Приятелями мы не были.
«Еще бы, – подумал Герти с неприязненным мысленным смешком. – Человек, способный назвать мистера Беллигейла приятелем, должен быть смертельно пьян или же безумен от рождения!»
– Расскажите про него, – попросил Герти.
Мистер Беллигейл отозвался не сразу. В свете фонаря стекла его пенсне горели завораживающим лунным блеском.
– Профессор Карл Готфрид Нейман родился в тридцать втором году. Немец. Кажется, из Кенигсберга. Одно время был профессором в Базеле, потом некоторое время преподавал в Тюбингене и Лейпциге. Специализировался на дифференциальных уравнениях и алгебраических функциях. Уже в Лейпциге увлекся новым для себя направлением, стал изучать формальные системы, математическую логику и булеву алгебру.
– Едва ли это что-то мне говорит, – признался Герти. – Математические изыскания никогда не были моей сильной стороной.
– Возможно, это к лучшему. Некоторые люди, имевшие удовольствие быть хорошо знакомыми с профессором Нейманом, утверждали, что он был немного… оторван от жизненных реалий. Честно говоря, у меня тоже сложилось подобное впечатление.
– Он был сумасшедшим? – уточнил Герти.
– Едва ли. Но, как и все математики, был чудаковат.
– Если учесть, как далеко его занесло от Лейпцига, обычным чудачеством это уже не объяснить. Почему он покинул Европу? С каких пор среди математиков возникла мода покорять джунгли Полинезии? Или он полагал, что с удалением от центра цивилизации значение числа пи будет меняться?
Кажется, мистер Беллигейл усмехнулся. Но, вероятнее всего, это был лишь оптический обман, вызванный преломлением света.
– В семидесятых годах он разрабатывал свою концепцию счислительной машины. Прообраз «Лихтбрингта». Тогда это было на уровне недоказуемых концепций и смелых предположений. Даже, пожалуй, дерзких. Говорят, профессор Нейман в своих изысканиях забрался даже глубже, чем отважные исследователи-натуралисты осмеливались забираться в неосвоенные и дикие полинезийские джунгли…
