– Братья мои козни строили, – сказал Иван Иванович, как о деле обычном.
Елизавета была добрым человеком и, конечно, разжалобилась бы, кабы не укоренились в животе боли, а ведь этим местом она и лежала на проклятых кореньях.
– Она мне яд подсыпала, – ответила Елизавета фавориту.
– Душа моя, четверговая соль[8] не может повредить…
Государыня так и не отдала приказа на освобождение Анны Дмитриевны, но не стала возражать против ее ссылки. И странное дело, голубая мантилья сыскалась потом в покоях великой княгини, куда Елизавета заходила накануне. Виновницу волнений – мантилью – подарили кому-то из горничных, любимой теперь стала другая, из тонкого алого сукна, подбитого чернобурками. Но память прочно удержала – вся кутерьма началась с визита к Екатерине, великая княгиня как бы косвенно была виновата в том, что свершилось чародейство.
«Потому что если б оно не свершилось, то и болезни бы не было, – думала Елизавета. – Ведь и раньше наверняка колдовали – и ничего, жила – не тужила! А не была ли в сговоре великая княгиня с этой самой Домашевой? Нет, не может быть…»
Болезнь совершенно изменила характер Елизаветы, она стала подозрительна, вспыльчива. Государственные дела ее и раньше мало интересовали, но, помня и во сне, что ей судьбой доверена Россия, она несла скипетр, как крест. Теперь обессилела, крест можно в угол поставить, пусть постоит, подождет своего часа.
Но одна государственная забота терзала ее постоянно: к кому перейдет трон. Петрушка мало того что недоумок, так еще и в рюмку смотрит. Катька – стерва хитрющая. Сын их Павлуша – зорька ясная, еще дитя, три года мальчику. Она должна жить, чтобы успел он вырасти и из ее рук принял царский скипетр. Но об этом пока молчок, эти мысли только Богу и Ивану Шувалову можно доверить.
А здесь еще война… «Жить надо экономя силы, – говорила себе Елизавета. – Во главе армии стоит Апраксин, воин не больших дарований, да больше поставить некого. Одни немцы… А хочется, чтобы в справедливой войне с супостатом Фридрихом во главе русской армии стоял русский генерал».
Когда перед отправлением в армию Апраксин пришел во дворец за царским благословением и напутствием, Елизавета чувствовала себя почти хорошо. Видно, дал Господь силы, чтобы выказать пред фельдмаршалом здоровый дух самого государства.
– А что, Степан Федорович, не поехать ли мне вместе с тобой в Ригу, чтоб встать во главе армии, а?
– Как изволите, Ваше Величество, – подыгрывал Апраксин, кокетливо и самодовольно улыбаясь.
– А что? – продолжала Елизавета. – Отчего ж не могу? Если батюшка мог участвовать в баталиях морских и сухопутных, то я, дочь его, тоже могу повести моих солдат к победе… – и хохотала звонко, оглядывая приближенных орлиным оком.
Только близкие люди могли угадать в словах ее грусть и насмешку над собой, немощной. А на следующий день Катька-негодница проиграла всю сцену перед своими фрейлинами, проиграла зло, насмешливо, уверяя всех и каждого, что Елизавета и впрямь верит, что может воевать не хуже отца своего Петра Великого. Об этой сцене тут же донесли императрице, красок в описании не пожалели.
– Ду-ра! Дрянь! – крикнула Елизавета и хотела немедленно, сей же час, посчитаться с великой княгиней. – Позвать ее сюда!
Но недаром говорят, бодливой корове Бог рогов не дает. Злость была, а силы не было.
– Не надо, не зовите, – приказала Елизавета, а сама подумала: «Я с тобой потом посчитаюсь».
