– Справедливо, верно, – поддержал её Чирков. – Конечно, мы не считаем уровень нашего ума обывательски-средним, и наши имена останутся на скрижалях. Но и возноситься негоже… Чрезмерная горделивость многих сгубила.
Кирилл усмехнулся и сказал:
– Допустим, вы меня убедили. Найдутся у нас секреты, которые соперникам полезно разведать. И посылают они к нам лазутчика, если не диверсанта. Его усекает на сучьях обворожительная Алла. Его турнули в застенок. И после всего этого не будет пришелец сомневаться в том, что у нас есть тайны. И как теперь поступить с ним?
– Мы его оскорбили, – со вздохом молвила Алла. – Дразнились и обижали его бранными словами… А если он захочет отомстить?..
На столе уже пыхтел самовар с чаем. Кузьма принёс на тарелке ситной каравай, разрезанный на дольки. И разом сотрапезники глянули на слугу, а тот после расчётливой паузы весомо произнёс:
– Пленных допрашивают… и с пристрастием… С ними не миндальничают… Им взбучку дают, их мутузят… Господам не надо этим мараться. Уберу посуду, вытру пыль и займусь этим…
– На допрос ты должен взять меня, – потребовала вдруг Алла. – Я хочу и буду присутствовать.
– Как госпоже моей будет угодно, – отвечал Кузьма, слегка кланяясь. – Но это – серьёзное дело, а наряд у вас весёлый, легкомысленный. Извольте в тёмное одеться.
– Хорошо – согласилась Алла.
Допивали чай уже в полном безмолвии…
Свет в высокую подвальную комнату проникал через круглое окно возле самого потолка. Окно было с решётками и очень толстым стеклом. Штукатурка всюду была серой. Наружный воздух в комнату попадал только через узкую щель под железной дверью. Но струи воздуха были сильными и холодными, и озябли ступни Осокина.
Убранство подвальной комнаты было скудным: очень низкая лавка из брёвен и досок, железная раковина с водопроводным краном и керамический унитаз со сливным бачком.
Осокин на лавке лежал ничком и очень сожалел об отнятом бауле, который можно было для удобства положить под голову. Лавочные доски оказались плохо струганными, занозистыми… Осокин заворочался и подумал:
«Необходимо мне хотя бы малость покемарить на этих полатях. О, Господи… зачем меня замуровали?.. Какая кручина!.. И что же норовят со мною сделать?.. И жратву сулят постную. Нет, мне почивать рано. И хватит безалаберности. Ещё никогда я так не влипал. Похоже, что себя мне надо спасать. И очень важно теперь понять: кто они?.. Кто эти люди, что меня запихали сюда?.. Вычурно они обряжены, но речи у них грамотные. И даже у Кузьмы очень правильная речь: точная и лаконичная. И хотя ретиво Кузьма и демонстрирует свою почтительность, но в этом доме он весьма влиятелен. Чересчур у этого слуги учтивость подчёркнутая, она – показная, нарочитая… Он подхалимничает, лебезит и кланяется, но в его нутре стержень качественный и упругий, как булатная сталь. Над своими господами имеет он власть, которую они сами не осознают. Их обмишурила его раболепная покорность…»
И Осокин мысленно одёрнул себя:
«Только не надо теперь умственной суеты, суматохи…»
И вскочил он с лавки и, снуя по комнате, размышлял:
«А если мне избрать тактику этого Кузьмы? Личину на себя напустить абсолютной покорности!.. Нет, одной только личиной их не обмануть. Не дураки ведь они и распознают актёрство. Халтуре не пособит и театральная система Станиславского… И хозяин с козлиной бородкой не прост. Не объегорить его, не облапошить. Надо не играть, как на сцене, а на самом деле стать их рабом, одержимым беспредельной и искренней любовью к барам и полной покорностью им… Ведь и Кузьма поначалу не играл, но всей душою был им предан… И поверили ему, и перестали с ним быть настороже. И когда исчезла его вера в них, и он, разочарованный, стал актёрствовать, то они были уже не способны различить его притворство… И мне нужно не уподобляться рабу, но доподлинно стать им. Полюбить своих господ и разделить всей душою их цели и чаянья…»
