20
Настроение паршивое. Выйдя из лифта, Борис задержал шаг. Вынул айфон. Никаких новых оповещений. Ни нового смс, ни пропущенного звонка, ничего в вотсапе и телеграмме. Столько возможностей сейчас для связи. Столько источников тревоги.
Набрал номер.
Тихий клик – тишина сменилась какой-то шуршащей тишиной: соединение.
– Ира, ты… – раздраженно заговорил он сразу. Ошибка. Никого там не было. Опять голосовая почта.
Секретарша отпрянула от компа – быстро ударила пальцем по клавише – сбросить окно на экране. Как будто он застукал ее за порнухой. Мимо. Морда Вострова так и осталась висеть во весь экран.
Вскочила навстречу.
– Я в курсе, – кивнул он на комп.
Она от облегчения затараторила:
– Вы видели? Винная ферма в Венгрии, оказывается. И у жены гражданство.
«Откуда в них всех сразу появляются эти осуждающие комсомольские интонации?» – с внезапной неприязнью подумал Борис. По возрасту секретарша и Советского Союза не застала. Но интонации – честное слово, оттуда.
Через стеклянные перегородки было видно: все прилипли к экранам компов. Стоят с откляченными задницами. Смотрят. Обсуждают. «Может, Петька и прав», – подумал Борис. Сработало ведь. Присядет, как пить дать.
Уводить деньги в офшор – это не растрата. Это предательство. Это признание, что утратил веру в президента.
Все должны грести в одной лодке. Даже кто утратил веру.
Или – в лодке, или – за борт.
– А что это, Зоя, работа парализована? – недовольно поморщился он. – Верни всех на грешную землю, пожалуйста.
Та выскочила из своего загончика, застучала каблучками.
Борис вынул рабочий телефон. Пятерка в красном кружке. Открыл оповещение. Все пять звонков с одного номера. Генерал Соколов.
Борису стало тошно. Возможно, это и есть граница. Ну, Петя, импровизатор сраный… Хотя что – Петя? Он сам пришел бы к этой границе рано или поздно. Раз он уже к ней двигался. Себе-то он мог в этом признаться. Зачем Соколов обрывал трубку – понятно. Беснуется. Как же: ослушались генерала. Ждет слез и соплей. Извинений, раскаяния, обещаний все исправить. Хрен. Как только покаялся, ты – снизу, ты – встал раком. Ты – еда. Тогда уж точно конец. Это если перезвонить.
Не перезвонить – признать, что ты против. Против них. Тоже конец.
Который выбор неверный? Который сбоку.
Борис помедлил. Пять пропущенных звонков. Пять…
Потом сбросил оповещение. Убрал телефон.
21
– Ну иди тогда и сам ей об этом говори! Что ты не танцуешь! Если у тебя ахилл болит!
«Вот засранец», – подумал Аким и, не слушая, что там еще пролепечет Славик, нажал отбой. Ведь врет же. Сволочь. Еще утром в классе скакал, как козлина. С больным ахиллом не скачут.
Засранцы – они все. Это-то понятно. Это он постепенно уладит. Труппа все всегда принимает в штыки. Новых хореографов, новых репетиторов, новые балеты, новых директоров. А потом любовь взасос. Просто им нужно время. Но прямо сейчас делать-то что? Спектакль вечером. Уже – вечер.
Когда Аким оставил сцену, его еще долго преследовал один и тот же сон. Ему говорят: одевайся. А у него – удар паники: я же не в форме. И вот уже стоит в кулисах. На морде грим. Потеющая от страха голова чешется под лаком. В глаза бьют боковые с противоположной стороны кулис. В висках стучит: я же больше ничего не могу. Что я буду делать? Что?!
Не могу прыгать, не могу завернуть сложный пируэт. Я в пятую позицию толком встать не могу.
Во сне он всегда панически брал себя в руки – соображал: ладно, из тех зрителей, что сейчас в зале, кто реально знает, чего ожидать? Только горстка старых балетоманов. Остальные – туристы, командировочные, «спасибо, «Спящую красавицу» мы с мужем уже видели». Пришли выгулять платье, посмотреть на гигантскую хрустальную люстру, сфоткаться в фойе и выложить фотку в фейсбук, выпить шампанского в буфете. «Я все еще нормально выгляжу», – успокаивал он себя во сне. Не обрюзг. Еще не ужасен в белом трико. Я им там красиво похожу, руками повожу, какие-нибудь танцы в полноги сымпровизирую. Я фактурный. Никто и не поймет, что что-то здесь не так.
