Да и когда он в последний раз смотрел на себя в зеркало? Кого он там разглядел сквозь мутное стекло? Кто глянул на него, сгорая от любопытства, с той стороны зазеркалья?
Быть может, он решил, что персидский слон достоин великих поблажек? Что он в скором времени распрощается с карандашами и гумми-эластиками – и займет тепленькое местечко гардеробмейстера? Он плохо знает нас с вами, не правда ли. Да и рыжебородый гардеробмейстер, как вы догадываетесь, цепко держится за свое место – и за свою будку.
А впрочем…
Господи, ну почему бы ему не быть персидским слоном?
Почему бы ему не завалиться в первую же попавшуюся полпивную, выламывая с мясом двери и косяки и, гневно поводя мутными поросячьими глазками, не потребовать:
«Бочку мне зелена вина! И ящик сладких сухарей впридачу!»
Сегодня праздник, мать твою.
А хозяин ему: «Не извольте озорничать, Вячеслав Самсонович! Это мы мигом-с»
А ну, сукин сын, лей хлебное винцо прямо ко мне в треуголочку. А ты думаешь, для
чего она мне? Для чего мне дадена треуголка емкостью в один почтовый пакетбот?
Не дай бог Вячеслав Самсонович изволят озорничать, ломая и круша тазобедренные кости. Современникам и собутыльникам своим. А потом, будучи в жестоком подпитии, вооружась громогласным хоботом своим, взять да и вострубить Страшный суд, вывалясь на самую сердцевину преобширнейшей Сенной площади.
А потом прошвырнуться по славной Гороховой улице, вдоль по всей ее прямолинейной длине, снося фонари и давя всмятку полосатые будки, швыряя в толпу сладкие сухарики, колбасные объедки, банановую кожуру. В окружении мосек, барбосек и прочей невеликой и злобной собачей нежити.
Ну вот как славно быть слоном в наших краях, знаете ли.
Ну что ему от меня надобно?
Его взгляд почти пригвоздил меня к линолеуму, протертому в десяти шагах от директорского стола. Сейчас он сожрет меня вместе с моею великолепною треуголкой.
Хотя нет. Треуголку он наверняка выплюнет. Она казенная. Оботрет слюни и липкий желудочный сок. И спровадит ее подобру-поздорову гардеробмейстеру Алексей Петровичу. Чтобы Алексей Петрович, в свою очередь, вручил ее тому, кто уже на завтрашний день займет мое вакантное рабочее место. Мою табуреточку. А я буду болтаться на хозяйственном дворе, подальше от глаз людских, посреди березовых и сосновых полешек, припасенных на зиму.
Ну, это я размечтался, конечно.
«Вы, голубчик, и есть Вячеслав Самсонович» – говорит мне директор.
Вот тебе, батюшка, и Юрьев день.
«Шутить изволите, ваше превосходительство».
А сам ошарашен и огорошен.
Чего уж греха таить.
Я призадумался.
А вдруг он прав, прав, треклятый директор? И я позабыл свое божественное имя средь адской сутолоки дел?
Позабыл, как тот самый несчастный гвардейский капитан, которого я разыскиваю по всем тараканьим углам и гнусным трущобам?
Очень даже может быть.
Вдруг это я чуток пересидел в полпивной с молодым и коварным прусским посланником? И тот, пользуясь моим нечаянным беспамятством и минутной слабостью, умыкнул у меня разом драгоценное имя и самое человеческую душу?
Он ведь может.
Мне ли не знать.
Да и канцлер Горчаков, мой добрый приятель, сколько раз предупреждал об этом.
Или же загадочная старушка на Сенной, торгуя втихаря янтарный мундир, забрала себе мое исконное прозвание? А взамен оставила колоссальную треуголку, нелепое туловище, похожее на говяжий студень, да пару огромных и не слишком расторопных ножищ?
