Мальчик от неожиданности испугался, но бабушка твердо взяла его за руку, и громко сказала кустам:
– Если ты Божья тварь, то выходи, не бойся, мы тоже Божьи, а значит – родня. А если ты кто другой, то иди себе с Богом… – и крепко, как припечатав каленой печатью, перекрестила кусты.
Кусты притихли испуганно, а потом из них на секунду появилась сконфуженная морда герцога Бульонского, и так же бесшумно исчезла.
– Ах ты, бездельник! – крикнула ему вслед бабушка, и засмеялась. А потом нахмурилась и принялась ворчать: – Вот же нужда какая по буреломам скакать, других дел не нашел… Все ему нипочем, озорнику… Ума-то нету…
Эту историю мальчик тут же «намотал себе на ус». Намотай себе на ус! – так часто говорила бабушка, помахивая указательным пальцем, и мальчика это выражение ужасно всегда смешило: ни у него, ни у бабушки никаких усов не было, куда ж наматывать?! На клубничные усы, вот разве что… Но сейчас он даже не улыбнулся: похоже было, что у бабушки тоже имелись некоторые секреты. Он решил тогда, что станет хранить их так же строго, как бабушка Та. Зачем – потом как-нибудь узнается. Кому нужна жизнь без тайн и чудес?!
Лето на Капустинке все длилось и длилось, а потом вдруг неожиданно устало от собственного долгожития. Почти все цветы на лугах полиняли, сменяли яркие соцветия на ничем не примечательные колоски, метелки, пучки и коробочки.
– Бабушка, ну зачем же они?.. Такие красивые были…
– Всему свое время, милый. И красоте, и семени. А как же? – и у людей то же…
Потом дожди начали сыпать чаще, а они убирали огород, и мальчик помогал бабушке заготавливать овощи впрок – икру из кабачков, салат из перцев, и заправку для борща из свеклы, чеснока, лука и морковки. В кладовке уже некуда было ставить банки с маринованными грибами; уже наварили они с бабушкой из бесконечных яблок и компотов, и варенья, и пюре, и пастилы (кажется, пастилы впрок осталось не так уж и много, потому что мальчик ел её постоянно, так она ему нравилось, а бабушка только делала вид, что ругается) – а всё равно кое-где на ветках ещё румянились краснобокие мячики.
– Нет, всё. Это уж птичкам, – сказала как-то раз бабушка, – похоже, зима лютая будет, снежная… Нельзя – все Божьи твари, надо и им запасец…
И больше они уже не лазили по старой, трясучкой страдающей стремянке, с длинной палкой, на конце которой крепилась рогулька-троеручка из сосновой развилки, стянутая для надежности потрепанной, когда-то синей изоляционной лентой. Мальчику хотелось бы ещё хоть разок подняться, замирая от страха, по ненадежной шаткой лестнице, но бабушка сказала – всё, и это было действительно всё. Яблок набралось довольно в кладовке, в дырчатых ящиках из пластмассы и фанеры, выстланных старыми газетами.
Потом почему-то утренний ветер сделался холодным, и так каждый день; по утрам мальчик начал находить на подоконнике за окном нападавшие листья клена, яблони, вишни… Он очень жалел эти оторвавшиеся от родни, осиротевшие листки: открывал окно и забирал их в дом, чтобы хоть немного отогреть.
– Опять холода напустил? – спрашивала бабушка Та, вздыхая.
– Бабушка! У листьев температура: они красные, и падают на пол…
А потом палый лист, как фигурные камешки, сплошным ковром выстелил дорожки сада и тропки в лесу, и мальчик попросил у бабушки нитки:
– Мы их пришьем обратно, бабушка, на все ветки, пришьем крепко-крепко! Ты подержишь лестницу, как – помнишь? – когда яблоки…
