Ася не получала никакого удовольствия от этих ежедневных опустошающих набегов на психику. Не спешила выть об этом каждому встречному, дабы не быть уличённой в показушной меланхолии. Ей сподручнее было единолично выступить для себя и врачом и пациентом, и подсудимым и конвойным.
Женщина не пыталась докопаться до причин и обстоятельств гибели психического равноденствия, с целью их последующей ликвидации. Тем более, что по её собственному убеждению эти поиски не принесли бы никакой конкретики. Единственное, к чему она стремилась, за что молилась и о чём мечтала, это чтобы боль, играючи, ушла одной секундой. Без суда и компенсаций.
Однако осень менялась на осень, но диспозиция не менялась, сколько бы Ася не дёргалась. Как будто выстраданный покой вновь и вновь ехидно ускользал у той прямо из-под носа на разбитом корыте. Она видела счастье много раз, но ни разу не смогла его коснуться. Снова и снова начиная марафон, изуродованный воронками неудач, пыхтела в полный рост, слышала вой результата, улавливала шелест пазлов, складывавшихся в цельное полотно, но раз за разом всё это богатство лопалось на последнем повороте.
Дальнейшие содрогания были сродни мытарствам пилотов, пытающимся посадить остервенелый самолёт в непогоду. Они терпели, вылавливали шанс, начинали заход, но прямо перед заветной полосой их зенитным огнём сносил нерадивый ветер. Экипаж гневался, негодовал: «Почему другим удалось, а их отправили лесом?» Но, в конце концов, уходил на запасной, где идентичный посадочный сценарий повторялся ровно до тех пор, пока у машины не заканчивалось топливо.
Асе не удалось в высоком разрешении запечатлеть минуту, когда состоялось её бесцеремонное знакомство со своей болью, тем не менее, момент, когда та ускакала, сверкая пятками, оставив после себя чарующий флёр освобождения, она пронесёт в памяти до гроба.
Всё это того стоило. Стоило простоять целую вечность, чтобы грузовичок наконец-то перевернулся на Баренцевой улице. Стоило месяцами оставаться прикованной к постели, стоило всеми правдами и неправдами выгрызать суженого из пасти Фемиды и менять одну глубинку на другую, оставляя за плечами городища. Всё, только чтобы идти рука об руку с человеком, который не облегчал Асину боль. Совсем нет. Этот человек её полностью снимал. Более того, это был тот редкий типаж людей, которые не ждали чудес, а создавали их сами.
Рома зарабатывал на хлеб с маслом собственными руками в прямом смысле этого выражения. Его страсть покоилось под землёй. Он был из числа чёрных копателей. Тех, кто не чурается копать в составе официальных поисковых отрядов и в «Вахтах Памяти», а потом смывать найденное по одним им известным каналам. Он копал под Смоленском, Орлом и Курском. Перепахал всю Ленинградскую область, увяз под Москвой с Калининградом и даже ездил грызть закордонную твердь. Корыстный интерес Баренцева перерос в некое сумасшествие, плодами которого стала его собственная кладезь информации о Гражданской, Финской и Великой Отечественной.
Сперва предмет его поисков ограничивался исключительно материальной частью, но со временем его помешательство докатилось и до людей и, конечно, их историй. Он клятвенно заверял, что остановится, как только найдёт своего деда, пропавшего без вести подо Ржевом в декабре сорок первого. Но Ася знала, что он его не найдёт. Знал это и сам Баренцев, но продолжал копать, потому что находил других, прекращая муки неприкаянных душ, которых в суматохе небывалых замесов на земле русской проморгала старуха Валькирия.
