. Тогда как Штраус впоследствии вообще не опубликует ни одного текста о Шмитте
[26].
Здесь мы не будем специально рассматривать содержание политической философии Лео Штрауса. Скажем только, что достаточно прочесть его труды, чтобы отметить, что они радикально расходятся с Карлом Шмиттом. Впрочем, Гейнрих Майер – один из тех, кто убедительно доказали полную несовместимость политической теологии Шмитта и политической философии Штрауса: «Inter auctoritatem et philos-ophiam nihil est medium». «Невозможно, – пишет он, – перекинуть мост через пропасть, отделяющую политическую теологию от политической философии; она разделяет Карла Шмитта и Лео Штрауса даже там, где у обоих, кажется, одинаковые политические позиции, и там, где они на самом деле сходятся в политической критике общего противника»[27]. Он также напоминает: «Хотя политика занимает центральное место в мысли Лео Штрауса, вопрос врага и враждебности для него практически не имеет значения», что в полной мере доказывает ошибочность интерпретаций, приписывающих Штраусу образ мыслей, руководствующийся идеей вражды[28]. Итак, говоря словами Гейнриха Майера, между двумя мыслителями проходит пропасть. Соответственно, мы можем оценить, насколько несерьезны те авторы, которые сегодня пытаются увидеть в Лео Штраусе продолжателя и ученика шмиттовской мысли.
Тезис о том влиянии, которое Карл Шмитт оказал на американских неоконсерваторов через Лео Штрауса, – не более, чем сказка. Но при этом нельзя не признать бесспорную актуальность мысли Шмитта, которую отмечают многие наблюдатели, особенно после терактов 11 сентября 2001 года, и которая в последние годы неизменно подтверждалась как международной жизнью, так и некоторыми инициативами американского правительства. В этом эссе мы будем исследовать основные пункты этой актуальности.
От «регулярной войны» к возвращению «справедливой войны»
«Прежде всего, у государственных мужей должна быть способность отличать друзей от врагов», – пишет Ирвинг Кристол, один из главных американских неоконсерваторов, в газете своего сына Уильяма «The Weekly Standard»[29]. Карл Шмитт, очевидно, признал бы справедливость этого тезиса – и в его дескриптивной части, и в нормативной. По его мнению, сама сущность политического состоит не столько в фактической враждебности, сколько в возможности различения или определения (публичного) друга и (публичного) врага, то есть не в борьбе, а в возможности борьбы. Другими словами, политика предполагает конфликтность: строго пацифистский взгляд на социальную жизнь является аполитичным. Поэтому недостаточная определенность врага в политике оказывается одной из наибольших опасностей.
Впрочем, Шмитт не подписывается под известной формулой Клаузевица, гласящей, что война – не более, чем продолжение политики другими средствами. Напротив, как он подчеркивает, эта дифиниция «для того, кто пытается определить природу политики, не исчерпывает значение войны»[30]. Сама война, как и исключительное положение, о котором мы будем говорить далее, является предельным понятием (Grenzbegriff). Она, несомненно, продолжает политическое, поскольку последнее предполагает враждебность, но не сводится к нему, поскольку обладает собственной сущностью. Шмитт, в действительности, напоминает о том, что если у войны есть своя оптика и собственные правила, они «предполагают, что политическое решение, указывающее на врага, уже состоялось как факт»
