В погоне за мужским обликом женщины увлекаются, входят в азарт и, со свойственным им обезьянничаньем, перенимают то, что не следовало бы. Мужскую рубашку можно снять, но не со всеми атрибутами «настоящего мужика» расстаться так легко.
Пил Папочка красиво, не то что «карнизовская» молодежь. С чтением Цветаевой, цитацией прочих классиков, за собственноручно накрытым столом. Но настроение «под лаской плюшевого пледа» быстро улетучивалось.
Дебоширил Папочка тоже красиво. Утром красиво просил прощения. Красиво проходила неделя. Потом все повторялось. Классическая для многих традиционных семей схема работает и в нетрадиционных.
– Бьет, значит, любит. Но сколько можно…
– Так уходи.
– Уйду, вот с духом соберусь…
Знает, что не соберется.
Первое возвращение в съемную квартиру совпало с первым скандалом. Из-за чего, Ия не помнила. Скорее всего, как все настоящие скандалы, он вырос из ничего, из желания поскандалить, из какой-то трещины внутри.
Трещины были внутри у обоих. Чаще всего они совпадали, образуя единую, общую трещину, проходящую через них, как громоотвод. Но иногда смещались, и тогда молния била по ним же. Била – бэнкс, но не сжигала, и они продолжали свою партию.
В тот первый раз Ия собрала чемоданишко и поволокла его к дверям. Папочка выдернул его из рук. Чемоданишко раскрылся, барахлишко высыпалось. Ия снова его собрала, поволокла.
– Дай помогу, до метро, – сказал Папочка. Он был не очень пьян.
Согласилась, отдала чемоданишко. Она вообще не хотела уходить. Но надо было что-то делать.
Дошли до метро. Не расстались. Спустились по эскалатору вниз. Не расстались. Подошел поезд. Не расстались. Сели в вагон. Там уже не расстанешься.
Тогда Ия поняла, что обратно они поедут вместе. Знал это и Папочка. Но обнаружить это знание не хотели. Ссора так ссора. Дотащили чемодан до квартиры. Включили свет, распугали тараканов. Они стали единственными полноправными хозяевами и, казалось, расплодились еще больше. Питались они, очевидно, у соседей.
– Черт, здесь нельзя оставаться, – присвистнул Папочка. – Это мутанты какие-то. Придется тебе возвращаться.
– Придется, – поспешила согласиться Ия.
– У метро не могла сказать? Теперь обратно тяжесть такую тащить.
– Не могла, – прошептала Ия и уткнулась носом в его плечо. Он был выше ее. – А ты не могла?
– Не могла, – ответил Папочка.
На другой день Ия позвонила хозяйке квартиры, чтобы отдать ключи.
– Хочешь, погадаю? Дай мне руку, – сказала ей хозяйка и, не дожидаясь ответа, развернула ладонь Ии к себе.
Ию передернуло. Хозяйка и сама всегда напоминала ей большого таракана. Смуглая, черноглазая, с патлами грязных седых волос. О том, что некогда они были черными как вороново крыло, напоминали теперь только брови и толстые черные волосины, вылезавшие из ее подбородка. Несмотря на неопределенный возраст, что-то около шестидесяти лет, она просила звать себя Любашей.
Любаша редко была трезва и не вынимала изо рта беломорину. Когда она не дымила, казалось, она ее сосала. И еще была у нее одна удивительная особенность: облик обликом, а пахло от Любаши всегда хорошо. Даже не хорошо, а как-то именно особенно: подкопчено – но не дымом дешевых папирос, а дымком костра, проспиртовано – но не пойлом сивушным, а будто тяпнула она медицинского спирта, обеззаразила нутро. И еще рядом с ней слышался ветер, шорох камышей, плеск волн на бережку.
Наверное, потому что жила Любаша неизвестно где, но на природе. Квартиру сдавала, а про жизнь свою говорила: «Рыбачка я». Был у нее какой-то ухажер, с которым она ловила рыбу в лесных озерах, а потом продавала ее в городе у метро.
