С протяжным сладостным стоном Муха плюхнулась в самый центр своего лихо закрученного ложа. Жестом показала гостям на стоящие напротив широкие продавленные кресла, покрытые чем-то клетчатым, артистически-дырявым.
Надя поправила перед зеркалом кудрявую прядь и, словно для тренировки, послала долгий ласковый взгляд отражению плаката с Леонтьевым.
Она словно текла, струилась, переливалась на камушках. Несмотря на налет жаркой итальянской живости, от нее веяло прохладой. Видно, знойная Италия не до конца вытеснила тенистую Белоруссию с ее озерами и густыми дубравами, которые отражались где-то в глубине ее глаз.
Казалось, что там же, на дне Надиных глаз, можно плутать и не найти выхода из прохладной чащи, и одновременно стать безраздельным хозяином ее, белорусским партизаном. Таким женщинам посвящают стихи и оставляют утром на столике ключи от входных дверей.
Пили кофе. Муха звонила на работу Папочки и получала инструкции, где они встретятся. Юрист еще накануне все поняла, вылила харчо в унитаз и ушла, оставив ключи у соседей. Муха ободрилась и хвалила юридическое образование:
– Это все потому, что университет. Умная девочка. Правильно, надо себя ценить. Что же поделать, когда у нас тут, с первого взгляда…так сказать.
Пока сидели у Мухи, Ие все казалось, что она плывет: тяжело в голове, тяжело в груди, все из-за жирной точки, появившейся вчера на столике в уличном кафе. Точка все разворачивалась и разворачивалась запятой. Все длиннее и длиннее становился ее хвостик.
Ия не любила компании и удивлялась сама себе: давно пора расстаться, второй день прогуливает учебу, что она вообще делает у Мухи и зачем снова собирается к Папочке.
Но уйти она не могла, ее затягивало в водоворот, который начинался в темном, глубоком озере Надиных глаз и закручивался в воронку в ней самой. Медленно крутило в этом водовороте и не отпускало. Хотелось сложить руки и идти ко дну, где что-то давно ждало…
Вечером они сидели у Папочки. Ия против своей воли ловила его кошачьи взгляды на Наде. Иногда они скользили и по ней самой. С ровным дружеским интересом, который иногда превращался в долгое раздумье, застывавшее холодком в ложбинке на спине.
Постепенно она стала замечать, что это раздумье исподволь ловила и Надя, становясь все грустнее и грустнее. Лишь Муха деловито летала из угла в угол.
Вслед за ней с лаем носилась хозяйка дома – рыжая такса Норма.
– За Италию! – в который раз Муха бередила Надину душу близким отъездом.
– Скоро ты приедешь снова? – спрашивал Папочка Надю. – А то оставайся, работу тут найдешь.
– Что я тут делать буду? Чулки вот вчера купила, на коленках гармошкой топорщатся, видишь? Я не могу так жить… – ласково отвечала Надя. – Через год приеду, как деньги будут.
Папочка делал вид, что слово «год» совсем его не трогает, а Муха строила многозначительные скептические мины за его спиной, ловя момент, пока Надя их не видит.
– В прошлый раз уезжала, а в аэропорту, в кафе, перед отлетом мама дочку провожает в Италию. Красивая такая девочка, молодая совсем, веселая! Смеется все время. Про работу что-то там говорили. А я хотела подойти к ней и сказать: куда ты едешь, дура! И чтобы мать слышала, – неожиданно и совсем невпопад сказала Надя.
С ее голоса на миг слетела ласка, а глаза ожесточенно и пусто уставились в стену.
Через три дня Надя уехала в Белоруссию повидать родных, а оттуда в Италию. Они посадили ее на поезд, а потом брели с вокзала по темным тропам улиц, сдавленных каменной грядой домов, обступавших с двух сторон. Закручивающийся в трубе улиц ветер хамски толкал их в спину, будто напоминая: тут вам не Италия. На душе было сиротливо, и даже Муха молчала и не подначивала зайти в магазин, сказав на прощание:
