3
Язык, что называется, до Киева доведёт, и Миша ровно через пять минут, выплутав из тех злых закоулков, очутился на празднике. Время было ещё обеднее и пока-что шла подготовка. Народу было немало, впрочем и немного – человек до пятидесяти. В дом, разумеется, все они не влезли бы, и так как время года было летнее и погода к тому же благоволила, то прямо напротив дома был накрыт длиннющий стол, собранный специально для праздника из подсобных дерево-материалов, – собран он был на скорую руку, так как под скатертью всё равно не видно, что он некрасивый…
Миша отыскал своего друга толстяка, готовясь поздравить его самыми горячими словами и пожеланиями. Толстяка он нашёл рядом со своей невестой, и все горячие слова Миши вмиг потушились в нём будто о лёд, – он увидел, что невеста есть никто иная, как та самая шлюха из его города, о которой речь шла в начале. Миша сухо пожал руку другу, даже не произнеся и приветствия, и то и дело переводя ледяной свой взгляд с его лица на лицо «невесты».
– Ты чего такой смурной, дружище? – обратился весело толстячок. – С дороги устал – понимаю. Сколько от вас до сюда – сотня, кажется?
– Да, чуть поменьше. Восемьдесят км. – рассеяно отвечал Михаил.
– Ну ладно, иди тогда отдохни. Присядь, налей чего-нибудь, а я сейчас подойду. Суета такая! В собственную свадьбу и то загоняли. А-ха-ха-ха!
Миша натужно улыбнулся. Его подруга не понимала этой перемены и очень заметила её, так что даже испытала стыд за Мишу, что он так почти грубо встретился с тем человеком, о котором столько ей рассказывал. Невеста же, бывшая та умница, тоже узнала Мишу и будто бы в один миг представила, что свадьбе не быть; лицо у неё приняло такое выражение, как бы готовое к наказанию, но не кающееся, – то есть она бы приняла как должное, если бы Михаил объявил её жениху о её репутации, но всё равно не пожалела бы о своих молодых приключениях.
К слову, заметим, что внешне с тех пор она много изменилась, – единственное, что было прежним, это лицо её, оно было таким же худощавым, разве чуть только припухшим теперь, – а вот чем ниже от лица, тем более тело её походило на матрёшку… Можно было предположить по этой несуразности её сложения, что к старости ноги её растолстеют натурально до слоновьих. Такой тип женщин довольно распространён в наше время и многие находят в их ожирении снизу и худобе сверху некую изюминку, может быть, нутром-то понимая, чем достигаются сии формы.
Как и было сказано, Мишу будто окатило чем-то холодным, и ключ к описанию его состояния даже не в холоде, а в самой резкости, с которой на него пал философский выбор: говорить или не говорить другу про эту девку. То, что друг не знал, в этом Миша не сомневался ни на секунду, – толстяк ещё на войне рассказывал про неё, как про умницу, красавицу, и что лучшей партии представить нельзя, – но Миша, разумеется, думать не думал, да и не интересовался особо, о ком он поёт, а оказалось вот что.
Когда они отошли и присели за длинный стол, на который только натаскивались пока закуски и алкоголь, подруга Миши тут же напала на него с допросами, но Миша её осадил с первых слов, сказав, что нахлынули воспоминания о войне. Подруга очень уважала его эту боль в его памяти и тут же с видом полного понимания, отошла познакомиться с гостями, как он ей и повелел в наставление, дабы оставила его в одиночестве.
Соврав, что нахлынули воспоминания, он почему-то действительно ненадолго задумался о войне, вспомнив одну картину, – хотя только что собирался запереться как Диоген в бочку, чтобы подготовить решение. Вспомнился ему один штурм с его участием. Сам штурм он плохо помнил, и теперь не смог бы рассказать всё по порядку из того, что видел своими глазами во время штурма. А этот самый его друг в то время работал на дроне-разведчике, – из-за того, что несколько располнел и поэтому переквалифицировался из штурмовика в специальность сидячую, но тоже смертоносную. Он потом, уже после штурма, показывал запись с неба Мише и другим солдатам, и Мишу эта запись в тот раз довольно поразила.
