– И твоя поэзия удивительным образом предсказала грядущее. Увы, сбылось пророчество, – тихо проговорила Вера. – Бесноватых встала рать, дым валит.
Юлий нарочито бодро заговорил:
– Не спорю, поэты – лучшие предсказатели. Не хуже мадам Ленорман. У них, видать, прямая связь с Создателем. И все же нельзя теперь судить о русской революции беспристрастно.
– О какой беспристрастности говорить можно? – поморщился Бунин. – Настоящей беспристрастности не было и не будет. Для убийцы и грабителя сейчас самое счастливое время. Большевики будут прославлять свой переворот и все эти ужасы.
– Только с годами полностью проявится картина.
– Когда от Руси останутся рожки да ножки? – резко возразил Бунин. Чувствуя, что его горячность задела деликатного Айхенвальда, спокойней добавил: – Есть единственный оселок, на котором исторические деяния проверять должно: польза для России и, стало быть, для ее граждан. Так не может быть: государству хорошо, а гражданам плохо. Теперь революционеры разбудили дремавшего хама, который Русь и унижает, и разрушает. Для меня, повторю, ясно одно: русский бунт всегда бессмыслен. И жаль, что мы посетили мир в «его минуты роковые». Тютчев о них с восторгом писал. А уж какие в его время были «роковые минуты»? Тишь да благодать, аж зависть берет.
2
Вскоре после ухода Юлия и Айхенвальда в городе вновь началась стрельба – частая, ожесточенная. Палили со стороны Кудринской площади. Со стороны Моховой несколько раз ухнула пушка.
Но к полуночи все смолкло, даже ружейной стрельбы почти не было. Только однажды истошный женский голос совсем поблизости звал: «Помогите! Караул! Помоги…» Крик жутко оборвался на высокой ноте. Вера нервно оглянулась на окно.
Бунин вскочил с постели:
– Нет, не могу оставаться! Пойду заступлюсь…
Вера мертвой хваткой вцепилась в него:
– Не пущу! Убьют!
Он бросился к телефону – позвонить в полицию, но телефон опять не работал.
Почти до рассвета ворочался в тяжелой бессоннице. Поднялся, когда в церкви отзвонили к обедне.
Вера, уже хлопотавшая вместе со служанкой над завтраком, сразу же сообщила:
– Вчерашние крики помнишь? Оказалось, бандиты изнасиловали, а потом зверски убили сестру милосердия, только что вернувшуюся с германского фронта. Ее спутнику, военному доктору, штыком выкололи глаза.
– Р-р-революция! – прорычал Бунин. – Такие же ублюдки, как эти убийцы, ныне решают судьбы России.
Он помолчал и с горечью добавил:
– Мне страшно, что подобное насилие творится над моей родиной. Увы, я могу лишь посылать бандитам проклятия, но не в состоянии изменить ход событий.
* * *
В окно било тяжелым снегом. Он лип к стеклам и стекал тонкими струйками.
– Ян, ты уж без крайней надобности на улицу не показывайся! – сказала Вера.
Бунин насмешливо покачал головой, смиренно завел глаза:
– Будем, как преподобный Алимпий.
– Кто?
– А это в седьмом веке был такой подвижник. Он на столпе подвизался, шестьдесят шесть лет с него не сходил. Что стоит нам месяц-другой посидеть дома? Придет Лавр Корнилов или другой генерал (у нас их уйма!), турнет большевиков. Запломбируют в вагон главарей – всех этих Лениных – Бронштейнов – и отправят обратно в Германию.
Бунин было потянулся к папироснице, лежавшей на столе, но Вера посмотрела на него так жалобно, что он вздохнул и курить не стал, забарабанил пальцами по столу.
– Мы-то можем дома посидеть, – сказала Вера, – а вот не пожалуют ли к нам в гости товарищи революционеры?
