Перед самым сном вспомнил Шимчика. Знал его лет одиннадцать, когда-то дружили, капитан любил поговорить о рыбной ловле, постоянно расспрашивал о людях с завода и о Голиане тоже. Давно ли все это было? Поинтересовался, кто помог Голиану получить квартиру, предполагал, что директор, когда же Сага ответил отрицательно, в сомнении покачал головой. Тогда на его погонах было всего три звездочки. А вскоре Сага увидел его уже с четырьмя и подумал: «Пожалуй, на пенсию выйдешь майором».
Сейчас директор прикидывал: может, стоит обратиться к капитану Шимчику? Голиана едва ли убедишь, у Бауманна знакомства, он не угомонится, кому-нибудь пожалуется…
Инженера, вернувшегося из эмиграции, поддержали органы госбезопасности. Когда поступило его заявление с просьбой принять на работу, кадровик ездил по делам в Прагу и взял его бумаги с собой, зашел в министерство, и ему решительно сказали: «Пусть работает у вас».
Директор не знал, что делать. А впрочем, как ни крути, а ясности нет: кто же списал эту злосчастную формулу – Голиан или кто-нибудь из молодых, которым Бауманн поручал проводить опыты… Необходимо узнать, известно им что-либо об общем объёме работы, которую они проделали? И в чем суть этого открытия. Эх, следовало бы утром пролистать документацию и, зная, хотя бы приблизительно, о чем речь, вызвать обоих – одного, кажется, зовут Сикора, второго Бауманн называл чаще инженер Стеглик, насколько я наслышан, способный и сообразительный парень…
Он спрятал бритву, умылся и, завязывая галстук, принял решение: «Пусть над этим ломает голову Шимчик».
Анна Голианова вошла в комнату брата.
– Ты когда пришел? – спросила она.
– Поздно, – ответил тот, – а в чем дело?
Анна сказала, что до самой ночи его ждал директор Сага.
– Ну и пусть его…
– Похоже, тебя ничего не интересует.
Он ухмыльнулся и буркнул:
– Да.
На столе лежала открытка со швейцарской маркой«Анна взяла ее в руки; лицо ее осунулось, под глазами залегли темные круги. Нетрудно представить, как сестра провела ночь. Невестку она ненавидела – сначала за то, что брат женился на ней, потом за то, что она его бросила. Это была чисто женская ненависть.
– Не волнуйся, она не приедет, – продолжал Голиан, – просто в голову что-то взбрело, может, затосковала, может, какая-нибудь неприятность. Хотя я верю, что, когда писала, намерения у нее были серьезные. Но все равно она не вернется, испугается, и тогда она тоже испугалась. А ведь могла бы ехать со мной, говорила, что ей предлагают…
– Кто предлагал, люди из Мюнхена?
У инженера задрожали губы. Он кивнул:
– Да, Баранок, лично. Негодяй он, вот кто. Пристанет – не отдерешь.
– И к ней приставал?
– Ко мне. Возможно, к ней тоже, черт его знает, мы с ней тогда уже разошлись, порвали, я был без работы. Вера строила из себя гранд-даму… Половину пособия, что нам давали, выбрасывала на косметику. Однажды я не выдержал – сидел голодный, – в полном отчаянии хлопнул дверьми, потом пожалел… Но было уже поздно: когда вернулся, она исчезла. – Голиан прижал ладонь ко лбу. – Мне ее и сейчас недостает, – прошептал он, – иногда я хочу, чтоб она вернулась. Но нет, не вернется.
– А если вдруг вернется?
Голиан допил молоко.
– Нет, – покачал он головой и, отказавшись от бутерброда с сыром, сказал, что поест с похмелья в столовой селедочки. – Мы сегодня ночью с Эдитой выпили, – объяснил он. – Когда вернулся, хотел и с тобой чокнуться, но ты уже спала.
