В конечном счете его страшила не смерть, а жизнь – несовершенная жизнь, наполненная мерзостями и угрызениями совести.
Он снял со стены фотографию своих детей и вгляделся. После рождения Синдзи и Хироки все изменилось: теперь ему хотелось жить долго, успеть их чему-то научить, защищать их как можно дольше. Ну какой из тебя солдат, если у тебя есть дети?
– Что ты делаешь?
Пассан поднял глаза: перед ним в полумраке стояла Наоко, все еще с сумкой и в плаще. Он не услышал, как она вошла. Он никогда не слышал, как она входит – с ее-то весом пера и кошачьими глазами, видящими в темноте.
– Собираю вещи для переезда.
Она взглянула на портреты на дне коробки, заметив и другие «сокровища»: каллиграфически написанные хокку, палочки благовоний, репродукции Хироси и Утамаро…
– Ты по-прежнему без ума от зомби, – сухо заметила она.
– Это храбрые люди. Люди чести.
– Ты никогда ничего не понимал в моей стране.
– Как ты можешь так говорить? После всех этих лет?
– Ну а ты как можешь верить в такие глупости? Прожив десять лет со мной и столько раз там побывав?
– Не вижу, в чем тут противоречие.
– То, что ты называешь храбростью, всего лишь интоксикация. Мы были запрограммированы, отформатированы своим воспитанием. Мы вовсе не храбрые – мы покорные.
– А по-моему, это ты ничего не поняла. За воспитанием стоит идеал народа!
– Сегодня наш идеал – освободиться от всего этого. И не смотри на меня как на больную.
– Знаю я твою болезнь: это Запад и его упадок. Его неистовый индивидуализм. Ни веры, ни идеологии, ни…
– Я не собираюсь снова ругаться с тобой. – Она жестом отмела его слова, будто смахнула пыль.
– Чего же ты хочешь? Попрощаться? – спросил он с сарказмом.
– Всего лишь напомнить, что детям нельзя давать сладости. Так они без зубов останутся. В этом мы всегда были согласны.
До Пассана не сразу дошло: он говорил ей о сэппуку, она парировала чупа-чупсами. Его всегда поражал материализм Наоко, ее одержимость бытовыми мелочами. Однажды он спросил, какое качество она прежде всего ценит в мужчине. Она ответила: «Пунктуальность».
– О’кей. Пара леденцов ведь не загубит их воспитание?
– Мне надоело твердить тебе одно и то же.
Пассан наклонился, чтобы подхватить коробку двумя руками.
– Это все?
– Нет. Еще я хотела вернуть тебе это, – добавила она, положив что-то на фотографии.
Пассан увидел кинжал в ножнах из хлебного дерева, покрытого черным лаком. Рукоять слоновой кости при электрическом свете сверкала чистейшим блеском, изгиб лакированного дерева казался совершенным. Пассан узнал его с первого взгляда и вспомнил, за что выбрал: ножны напомнили ему волосы Наоко, слоновая кость – ее белую кожу.
– Оставь себе. Это подарок.
– Все это в прошлом, Олив. Забирай свою игрушку.
– Это подарок, – повторил он упрямо, пропустив колкость мимо ушей. – Подарки не забирают обратно.
– Ты хоть знаешь, что это?
Лежащий на фотографиях наискосок кинжал словно вызывал на бой невозмутимых Кавабату, Мисиму, Куросаву. Прекрасно.
– Кайкен, – прошептал он.
– А ты знаешь, для чего он нужен?
– Я сам же тебе и рассказал. Ты даже была не в курсе! – В задумчивости Пассан снова взглянул на драгоценную вещицу. – Таким кинжалом жены самураев убивали себя. Перерезали себе горло, сперва связав свои согнутые ноги, чтобы умереть в пристойной позе, и…
– Хочешь, чтобы я покончила с собой?
– Вечно ты все портишь, – ответил он устало. – Ты отрицаешь собственную культуру. Кодекс чести. И…
