Мазепа в этот час занимался хозяйственными делами. Один из управляющих имениями, Быстрицкий, боязливо поглядывая на гетмана, рассеянно водившего ногтем по скатерти, торопливо докладывал:
– Овса две тысячи осьмушек, ячменя – восемьдесят, проса – пятнадцать, от шинкового двора выручено восемьсот сорок шесть алтын.
Гетман только делал вид, что слушает, а в мыслях перебирал события последних дней, неприятные и хлопотные. Хуже всего то, что бунтовала чернь. Чтобы подавить бунт, непокорных ловили на месте, выламывали им руки, ноги, некоторым отрубывали головы. Но это не помогало, а лишь усиливало недовольство. Тогда гетман издал универсал, по которому виновных судили судом, а не расправлялись самолично. Перед восставшими Гадячским и Лубенским полками пришлось даже кое в чем поступиться, лишь бы казаки поскорее утихомирились – гетман боялся, что о волнениях узнают в Москве и подумают, что он не справляется с властью. Он не был спокоен даже за свою жизнь.
– Погоди. Сколько ты говоришь возов сена? – вдруг прервал Мазепа Быстрицкого. – Тысячу? Я тебе что говорил? Чтоб сена как можно больше! Ты что же это, а?
– Да, пане гетман, – испуганно пролепетал управляющий, – плохие травы нынешний год, негде косить.
– Я тебя выкошу так, что тебе и сидеть не на чем будет, – грозно свел брови гетман.
– Хорошо, будет сделано, пане гетман, у мужиков возьмем.
– Как знаешь, не мое дело, – махнул рукой гетман. – Читай дальше.
Мазепа опять погрузился в раздумье. Не может он чувствовать себя спокойно, пока живы сторонники бывшего гетмана Самойловича. Приходилось действовать хитро и тайно. Ломиковский составил донос на Леонтия Полуботка, будто тот сговаривается с татарами. Нелегко было и с женихом дочери Самойловича Юрием Четвертинским, который жил в Москве и мог в любой момент быстрее самого гетмана дойти до царицы, к тому же у Юрия был довольно влиятельный дядя, митрополит Гедеон. Иногда приходилось скрывать свои мысли от самых близких. Димитрию Райче гетман в знак милости подарил село Березань, а Войке – Сербину. Хотя в то же самое время написал письмо в Москву о том, что эти люди нежелательны для государства и будто бы «имеют замыслы измены».
Но и эти опасности миновали. «Все они в Сибири медведей стерегут», – криво усмехался своим мыслям гетман. Были и другие – добрые вести. Вот хотя бы письмо от Голицына, где он сообщал о попе-расстриге из Путивля, который доносил в Москву, будто Мазепа покупает земли в Польше и дружит с поляками. Конечно, ни царица, ни он, Голицын, нисколько не верят этим доносам и их отношения к гетману не изменились.
Джура доложил Мазепе, что Палий и Искра просят у него свидания.
Мазепа удивленно поднял голову и заерзал в кресле.
– А этих зачем нелегкая, – начал, было, он, но осекся на полуслове. – Добре, припроси их, – кивнул он джуре.
Быстрицкий прервал доклад, и вышел. В дверях он почти столкнулся с Палием и Искрой, неторопливо входившими в приемную. Мазепа хотя и растерялся несколько, но не подал виду. Он медленно поднялся навстречу гостям, изобразив радостную улыбку на лице, и заговорил дружеским, чуть снисходительным тоном:
– Очень, очень рад, друг Семен, давно я тебя не видал, да и ты, Захарий, что-то не наведываешься. Извините, что так принимаю по-домашнему, – гетман провел рукой сверху вниз по своей одежде. Турецкий халат свободно облегал его ладно скроенную фигуру, из-под халата выглядывали широкие шаровары, заправленные в бархатные, усеянные звездочкам сапоги. На голове красовалась голубая феска. – Да, садитесь, – пододвинул им кресла Мазепа. – Рассказывайте, что у вас нового, как житье-бытье, давно ли из родного сечевого дома?
