Глубоко подействовал припев на слушателей, чем-то священным, казалось, веяло на них и от этих понятных всем горьких слов, и от этого скорбного, тихого треньканья. Федосья вся задрожала, когда до слуха ее долетели слова: «тридцать лет у неволи.»
– Мати Божа! Спаси и освободи Палия, – тихо простонала она, в воображении которой встал ее муж Палий, недавно захваченный поляками.
А старик, чутким ухом своим уловивший и этот невольный стон женщины, и едва слышные вздохи других слушательниц, продолжал, разом возвысив дребезжащий голос до октавы:
Ой тоди до их дивка-бранка,
Маруся-попивна Богуславка
Пригождае,
Словами примовляла:
«Гей, казаки,
Вы бидни невольники!
Угадайте, що в наший земли християнський
За день тепер?»
Що тоди бидни невольники зачували
Дивку-бранку,
Марусю-попивну Богуславку
По речам познавали
Словами промовляли:
«Гей, дивко-бранко,
Марусю-попивно Богуславка!
Почим мы можем знати,
Що в наший земли христянський за день тепер,
Бо тридцать лит у неволи пробуваем,
Божого свиту, сонця праведного у вичи соби не видаем,
То мы не можем знати,
Що в наший земли християнський за день тепер».
То дивка-бранка
Маруся-попивна Богуславка
Те зачувала,
До козакив-словами промовляла:
«Ой, козаки,
Вы бидни невольники!
Ой що сегодня у наший земли християнський
Великодная суббота,
А завтра святый праздник роковый день Великдень».
Стон прошел по всему сборищу добрых слушательниц. С последним визгом струны, словно оборвалось у каждой из них сердце.
Федосья стояла, как окаменелая, не чувствуя, как из широко раскрытых глаз катились крупные слезы и капали на красивые крашенки, которые словно замерли в ее руках.
Около слепого кобзаря сидел маленький хлопчик. Это был вожатый слепого бродяги и его «лихоноша». Хорошенькое лицо ребенка, которое, по-видимому, ни разу в жизни не было обмыто заботливыми руками любящей матери, непокрытая головенка со спутавшимися прядями никогда не чесаных волос, босые ноги, вместо сапог обутые в черную кору засохшей грязи – все это буквально «голе и босе», само напрашивалось на сожаление и участие. А между тем, ребенок беззаботно играл красным яичком, не обращая внимания ни на вздыхающих слушательниц, ни на плачущую кобзу своего «дида».
А скрипучий голос «дида» опять заныл, мало того – зарыдал, потому что зарыдали «бидни невольники»:
Ой, як козаки те зачували
Билим лицем до сырой земли припадали,
Плакали-рыдали
Дивку-бранку,
Марусю-попивну Богуславку
Кляли-проклинали:
«Та бодай ты, дивко-бранко,
Марусю-попивна Богуславка
Щастя й доли соби не мала,
Як ты нам святый праздник, роковый, день Великдень сказала!»
Босая и обутая детвора, девушки и женщины с глубоким вниманием и интересом слушали родную, дорогую для каждого украинца повесть страданий их бедных братьев, словно бы это было народное священнодействие, поминовение тех, которые теперь в этот святой праздник изнывают в темной неволе, вдали от милой родины.
Но особенно потрясающее впечатление на женщин произвели последние, заключительные строфы думы, когда слепой поэт, нарисовав, как Маруся Богуславка, освободив невольников, прощалась с ними, рыдающим голосом изображал это прощание:
Ой, козаки,
Вы бидни невольники!
Кажу я вам, добре дбайте,
В городы християнськи утикайте,
Тильки прошу я вас одного – города Богуслава
Моему батькови и матери знати давайте:
Та нехай мий батько добре дбае,
Гринтив, великих маеткив не забувае,
Великих скарбив не збирае,
