Сейчас он не видел ни морщинок, ни коричневого пятна на шее, не полностью прикрытого глухим воротом блузки. Она вновь стала той, какой была тогда в Петрограде, на Пантелеймоновской, в нетопленом зальчике Дома Интермедий на Соляном Городке, где зрители курили прямо в креслах. Свечников сидел в первом ряду, передвинув с бедра на живот маузер, снятый с убитого в Гатчине юнкера из «батальона смерти», а перед ним, в испанской таверне, с цыганским бубном в руке танцевала и пела босая маленькая женщина, андалузская гитана в дерюжной тунике, лохмотьями секшейся по подолу. Играли «Овечий источник» Лопе де Веги, но от содержания пьесы в памяти не осталось ничего, всё заслонила босоножка-плясунья с голосом райской птицы.
После спектакля Свечников проник за кулисы, разыскал ее и предложил завтра поехать в казармы, где стоял их полк, выступить перед отбывающими на Восточный фронт красными бойцами. Глядя на его маузер, она согласилась, и на следующий день он впервые услышал эти прошибающие внезапной горловой слезой детские песенки об Алисе, которая боялась мышей, о ласточке-хромоножке, о розовом домике на берегу залива. После пошел ее провожать, отшив других желающих. Трамваи не ходили, Свечников старался идти помедленнее, но она быстро перебирала крошечными ножками и не отставала, даже когда он незаметно для себя прибавлял шагу. Шли по лужам, его сапоги по голенища были обляпаны грязью, а ее желтые ботиночки оставались чистыми. Как-то так умела она ступать по слякотной мостовой, что совсем не забрызгивалась.
Он спросил: «Откуда у вас такая фамилия? Вы русская?»
Она объяснила, что это псевдоним: каза по-испански «дом», роза – «розовый».
«Розовый дом», – перевел Свечников.
«Скорее – домик, если принять во внимание мои размеры. Один человек так меня называл, и прижилось».
В темноте Казароза на ощупь нашла его руку и вложила в нее ремешок своей сумочки.
– Подержите, пока я буду петь.
Их пальцы еще не разошлись, когда Свечников услышал то, чего все время ждал:
– Я вас вспомнила. Вы уговорили меня выступить в казарме, а потом проводили до дому.
– Каза арма, военный домик, – ответил он и, не видя, по дыханию угадал ее улыбку.
Щелкнул рычажок. Пройдя сквозь пластину, электрический свет из белого стал красным. Варанкин осторожно подкрутил линзу, красноты убыло вместе с резкостью, почти розовый туманный луч прошел над сценой и овалом растекся на потолочной лепнине.
– Зинаида… Казароза! – с царственной оттяжкой после каждого слова объявил Сикорский. – Романс «Сон»… Музыка Балакирева, стихи Лермонтова… Перевод Сикорского.
Толстая Бусыгина уже сидела за роялем, пристраивая на пюпитре распадающиеся от ветхости ноты.
Свечников склонился к Варанкину.
– Откуда это? Бабилоно, Бабилоно….
– Из «Поэмы Вавилонской башни» Печенега-Гайдовского.
– Того самого?
– Да, он пишет и стихи, и прозу. Плодовитый автор… Вы, кстати, внимательно прочли его книгу?
Имелся в виду роман «Рука Судьбы, или Смерть зеленым!»
– Естественно, – подтвердил Свечников. – Я же сам рекомендовал ее Сикорскому для перевода.
– Читали на эсперанто?
– Да.
– И всё поняли?
– Что там непонятного?
– Для вашего уровня текст довольно сложный. А русский перевод прочли?
– Проглядел.
– И ничего не заметили?
– Нет. А в чем дело?
– В переводе Сикорский сильно сместил акценты, там чувствуется скрытая симпатия автора к врагам эсперанто. Мотивы, которыми они руководствуются, прописаны как-то слишком убедительно. Получается, что у них тоже есть своя правда. А ведь они – убийцы! В оригинале, – заключил Варанкин, – ничего подобного нет.
