– Может, и дулю, а может, и табачку понюхать даст. Пишу и читаю, кум, тебе вслух:
У Московский Крэмль. Путину.
«Панэ Путин! Хоч вы и крымский сатрап, и чухан бурятский, и лохопендрик, мы вам по-соседски докладаем: Донецкую фильтровальную станцию вкралы якись недо́людки. Мы вам ии вертаем. Бо мы – щири украинци… Панэ Путин! У вас всего до черта, а у нас – одни дырки в горсти. Ввиду чего прышлить, будь ласка, до востребования…»
– Кум Игнат, как по-нашему, по-украински, «до востребования?»
– Нэ памьятаю. Може, «до запытання»?
– Тю. Это ж значит «до вопроса». До какого такого вопроса, кум Игнат?
– Тоди, може, «до побачення»?
– Тьфу! Где ж это мы з паном Путиным увидеться можем?
– Та у мавзолеи.
– Он туда не ходок. Туда сейчас одни мертвяки ходят!.. Ладно, давай, хоть на ссученной мове, а закончим: «Пришлите нам, пан Путин, для умиротворения души и для расслабления военной обстановки: двести ящиков кубанской сорокаградусной, триста палок сервелату финского, пятьсот прызырвативов и одного доброго вола…»
– Тю! А вола ж на що?
– А мы вола в бричку запряжем, скажем жинкам: на пашню пора! И медленно на нем, и вполшага, и водочку через соломинку потягивая – до баб, до баб! Ну, шо? Ничего не забыли? Одну печать поставить осталось.
– Печати-то у нас и нэма…
– Тогда подпись. Какую подпись поставим?
– А таку: дырэктор Тыхого океану и… и… Ново-украинской фильтрувальной станции – Игнат Скачко. Замиснык дыректора – Ярема Кныш.
– Так ты, собака, себе уже и зарплату директорскую намерял? Тебе, значит, баксы, а мне гривны мятые-перемятые?
– Кум Ярэма, кончай ругаться. Видправляй лыста и давай ще по сто!.. А ловко ты у пана сотныка двухлитрову бутыль вкрав… Ще б кровяной ковбасы – и прямо в рай!
– Кум Игнат, с кровяной колбасой в рай не пустят.
– Тю. А ты думаешь, там тилькы пэтрушэчкой занюх… занюхують?
– Петрушкой не петрушкой, а с кровяной колбасой апостол Пэтро точно не пустит. И спирту там – ни грамма. Одна грушовка, «Кальвадос» один вонючий. И то по наперстку на брата…
– Кум Ярэма. А ты хиба там, у раю, був?
– Кум Игнат. Не был, а знаю. Мне священник, батько Потапий, рассказывал.
– Брэшышь. Ты церкву дэсятой дорогой обходышь. А будэшь брэхать – я пану сотныку скажу, хто вкрав спырт. Вин тэбэ нараз в рай спровадыть. И бэз закусона! Вин з тэбэ самого кровяну ковбасу зробыть. И москалям на закуску видправыть. Жрить, жывоглоты!
– Кум Игнат. А москали, они тебе чего вообще-то сделали?
– А ты нэ знаешь? Краще нас воны хочуть буты. А цэ мы, мы с тобой найкращи!
Опять скрипнула новая соломенная шляпа, день все никак не занимался, стало вроде еще темней. Рядовые, посланные на Донецкую фильтровальную станцию для разведки – никаких диверсий таким никто не доверил бы, – так были заняты мыслями о кровяной колбасе и будущем рае, так поглощены своими новенькими, пока не слишком отвердевшими и, наверно, действительно вкусными соломенными капелюхами, что не видели и не слышали ничего: ни близящегося дня, ни исподволь уходящей ночи. Было похоже: они только для того, чтобы поговорить про капелюхи, про спирт и про гниловатый «Кальвадос», и родились, и живут…
– Налывай! От спирт так спирт, аж дух вон! Ты про операцию обицяв розповисты.
– Ну, слушай. Пошел наш сотнык год назад к врачу. Говорит: «Удалите мне, пан доктор, половину мозга. А то совсем жизни не стало». Доктор ему и так, и по-другому… Стоит на своем сотнык. «Ладно, так и быть, – махнул рукой доктор, – готовьте голову, пан сотник, мыльте ее, брейте!» Сделали операцию, наутро врач заходит: «Ну как?» – «От зараз – гарно! Так гарно, шо и другу половыну мозга мэни завтра видтяпайтэ, пан доктор!»
