Гатчинский дворец разноголосо гудел от большого скопления людей, когда машина Керенского остановилась у парадного подъезда. Среди привычных солдатских папах, казацких лампасов виднелись черные бушлаты и бескозырки матросов. Подбежавшего к машине коменданта Александр Федорович резко встретил вопросом:
– Почему здесь моряки? – И уже мягче, – Не положено! Наведите порядок. Ненужный, пустой вопрос. Лишь бы не молчать, услышать свой голос.
Он был вне себя от неудачи последней попытки, так ему казалось, и он не обманывался, ворваться в Петербург и рассеять, разгромить, раздавить в зародыше красную крамолу. Еще была возможность овладеть инициативой, пусть малая. Но была, имелась возможность! Как эта его мысль, она зародилась и теплилась в сознании, жила в нем до последнего, вплоть до этой минуты. Он знал это, чувствовал каждой клеточкой организма.
Разум берет верх над чувствами. Правитель России овладел собой. Будто и не было мучительных переживаний, не было тяжести раздумий. Как всегда тверд, уравновешен, непоколебим. Про себя он называл такое свое состояние тремя словами: Взять себя в руки! Он шел в свои апартаменты, не прибавляя шагу, и сторонний наблюдатель не отметил бы ничего особенного в нем, что указывало бы на нависшую над ним непосильную тяжесть. Разве только вот этот штришок – чуть ниже, как бы под самый его высокий лоб, опушен его взгляд.
Нет! И еще раз, – Нет! Не от стыда за себя, как неудачника, он не мог, не смел глядеть в мир прямо, открыто. Самолюбие его никогда не мучило, и мелких страстей он никогда не знал. Своим умом Керенский охватывал всю родную землю. Возникшие сто дней назад радужные надежды людей, словно солнечное озарение, сейчас гаснут, исчезают. Все дни наперечет до этой роковой минуты он самоотверженно боролся за Россию. И мысли не оставил, что сложит оружие борьбы. Априори полагает, россияне не поступятся добытой свободой, не смирятся с режимом, какой навязывают им против их воли. Народы Сибири, Поволжья – по всей стране не захотели связывать свою жизнь с большевиками. Не захотели впадать в другую, быть может более глубокую зависимость. Такое уже бывало в России и не раз. Народ попадал из огня да в полымя. Против произвола и восстала Россия-матушка. Значит он, Керенский, не проиграл сражения. Время еще покажет, на чьей стороне правда.
Страшная физическая усталость ломает кости. Если бы не молодые силы, не выдержать ему напряжения этих самых трудных дней. Александр Федорович и до этих, последних октябрьских дней, часто оказывался заложником событий. Событий, которые будто того и ожидали, чтобы взять его в оборот. Он не имел права устраниться от дел, находящихся в компетенции, скажем, тех же Черемисова с Красновым. Лично проследить и удостовериться в выполнении отданных приказов. Не его это забота. Да, не его! Но если время ныне такое, ни на какое другое не похожее. Сидеть, сложив руки?
Не успел Правитель стряхнуть с себя дорожную пыль, как раздался грубый стук в дверь его кабинета. Краснов собственной персоной. Развязно и с апломбом, словно перед ним не Предержащий всю полноту власти Государства, а какой-то там вахмистр, с которым позволительно разговорить с высока, помыкать им. Требовать, указывать, настаивать.
– Буду категоричен, – повел он речь без всякого перехода и вступления. – Дела ваши плохи, даже критические. Чтобы спасти репутацию, а возможно и саму жизнь, необходимо принять незамедлительно меры. Вы должны выйти с инициативой о заключении перемирия с большевиками. На условиях, какие они предложат и какие окажутся и вам приемлемыми. Вам вот о чем желательно договариваться. Об амнистии всех причастных к боевым действиям. О предоставлении лично вам безусловного права на выезд из страны…
