Пётр снова сжал кулаки, на виски обрушились кувалды её слов:
– А как же я? О наших чувствах ты подумала?
– Ты прости, но я не люблю тебя.
Наковальня придавила парня окончательно: всё-таки не любит…
– Ты просто не знала, не была готова к моему признанию. Я не решался. Но теперь буду за тебя бороться.
Люба невпопад засмеялась:
– С кем? С Шубертом?
– Так ты любишь другого? Он тебя в этой твоей Германии ждёт?
– В Австрии. Я люблю музыку. Только её.
* * *
Люба пришла в себя в больничной палате. Очень хотелось пить, всё тело ныло, голова кружилась и, казалось, была влажной. Девушка с трудом разлепила ссохшиеся губы и простонала:
– Воды…
Справа что-то мерзко запищало. В палату вошли двое.
– А, наша счастливица очнулась. Теперь с тобой всё будет хорошо, – пообещал врач. – В рубашке родилась!
– Эдуард Семёнович, у неё рана кровит опять. Перевяжу, посмотрите?
– Ничего, подлатаем, – ответил мужчина медсестре и снова переключился на пациентку: – Как самочувствие? Обезболить тебя?
– Воды… – повторила Люба.
– Пока нельзя, сейчас Зиночка тебе губки смочит. Ты что-нибудь помнишь?
Разговор с Петей. Аэропорт. Самолёт. Падение. Неужели жива?
– Сильно меня? – еле слышно, стараясь поймать губами влажный ватный тампон, спросила Люба.
– Учитывая высоту, с которой вы падали, нам нужно крылья искать. Или парашютиста, что до земли тебя подбросил, – пытался шутить врач. – Ну, есть переломы, пару разрывов мы заштопали, на голове вот ссадина кровит. Главное, позвоночник цел, скоро бегать будешь!
Зиночка, уже перебинтовавшая рану, аккуратно клала под голову пережившей авиакатастрофу пациентки чистую подушку.
– Эдуард Семёнович говорит, что уйдёшь от нас как новенькая. Тебе иностранцы и протез самый лучший уже оплатили.
Врач шикнул, Зиночка ойкнула и прикрыла ладонью в перчатке рот. На лице Любы отпечаталась гримаса ужаса, пульс резко запрыгал:
– Какой протез?
– Успокойся, нельзя нервничать, руку не смогли спасти. Левую. Только кисть.
Люба забылась. Всё потемнело.
* * *
В пенсии по инвалидности Любе отказали: слишком хорош был бионический нейропротез, почти во всех мелочах заменяющий девушке обычную руку. В России Люба вполне припеваючи могла жить на выплаты по страховке, австрийцы не скупились, хотя контракт был аннулирован: калеке не место на большой сцене.
Все вокруг только и говорили о её чудесном спасении. Но никто и не подозревал, что Любовь умирала теперь каждый раз, когда садилась за рояль. Протез стучал и срывался, сильно уступал в скорости правой руке, не справлялся с легато, не чувствовал холодной гладкости клавиш. Люба плакала, швыряла ноты. Успокаивалась и начинала сначала. Пыталась сделать механическое живым чередой репетиций. Снова и снова. Не получалось.
В моменты отчаяния она становилась затворницей, не хотела никого видеть и слышать. Тогда Пётр долбил в её дверь безудержно громко, грозился сломать. Он боялся, что она больше никогда её не откроет. В другие дни он приходил с цветами и конфетами, мотивирующими фильмами и книгами, обещал что-нибудь придумать.
И думал. Нашёл хорошего компьютерщика, но тот лишь смог сделать «руку» нескользкой и более быстрой. Люба радовалась, а потом снова тонула в депрессии. Ей хотелось чувствовать клавиши, как раньше, ласкать их тонкими пальцами и ощущать взаимность.
– Я что-нибудь придумаю, – снова обещал Пётр.
– Зачем? Я всё равно не люблю тебя.
– Затем, что ты любишь музыку.
