О, дом! О, мой дом!
Первым меня замечает сестра. Взглянув на меня издалека, она будто не верит, идёт медленно, словно плетётся, а затем бросает грабли и быстро мчится вперёд. Я больше не прыгаю, а стою смирно, и моё сердце медленно тянется куда-то в пятки и руки начинают дрожать. За сестрой начинают бежать остальные. Когда они близко и различают моё лицо – они кричат во весь голос, зазывая мать. Этот визг, эти вопли радости, слышны, наверное, на всю деревню, и теперь я радуюсь с той же ответной силой.
Меня обнимают несколько пар рук сразу, и мне почему-то хочется рыдать. Издалека я слышу голос:
– Мальчик мой! Мой мальчик! – Это кричит мама.
Братья и сёстры расступаются, и мы видим её – большую и могучую, пересекающую уверенным бегом поле, словно она ястреб и летит ко мне на острых крыльях. Она подносится как ветер и хватает меня в охапку, и плачет, уткнувшись в мою грудь.
С отцом я встречаюсь уже за столом. Мы садимся обедать, не глядя на раннее время. Я сразу узнаю, что многие не надеялись увидеть меня. И теперь они не могут поверить моему приходу.
Мне не дают вставить слово. Меня спрашивают о том, как я пережил зиму, о том, где я был, что увидел, и кормят, кормят, кормят. Как героя. Прежде чем начинаю рассказывать о своём долгом путешествии, достаю из рюкзака подстеленную дичь и отдаю подарки старшей сестре. На глаза матери снова наворачиваются слёзы. Отец смотрит на меня исподлобья, но одобрительно.
А затем я снова сажусь за стол и начинаю говорить, не кладя и куска в рот. Я рассказываю всё, взахлёб, абсолютно всё о лёгком начале, о сложной осени, о том, как начинал терять веру ближе к зиме. О том, чем кормился, как добывал пропитание и искал на корнях деревьев ночлег. О том, как сильно заболел к началу зимы. И как меня спасли.
Все слушают меня молча, с разинутыми ртами, и чем дальше я захожу, тем меньше я уже обращаю внимание на их реакцию. Я вещаю о Таре и Экхофе, об урожаях, о мягких зимах, о плодородной почве и встрече со старейшиной. Запал мой не кончается, и я продолжаю и продолжаю говорить, не в силах остановиться. Но меня останавливают – на кухне раздаётся резкий грохот и чашки с тарелками подпрыгивают на столе.
Это отец. Он стукнул кулаком по столешнице. Теперь встаёт и выходит в коридор. Где-то в конце коридора как от сквозняка хлопает дверь. Меня вдруг окутывает озноб.
Я смотрю в упор на всех сидящих по очереди – их глаза опущены, только мама смотрит на меня всё с тем же влажным жалостливым блеском.
– Не надо, сынок, – говорит она как-то хрипло.
– Не надо, – машинально повторяю я и переспрашиваю недоумевающе: – Не надо, что?
У меня, похоже, сейчас очень нелепый вид, как у глупой моргающей коровы, с большими ресницами.
Мать встаёт из-за стола и идёт, почти тащится вслед за отцом. Я сижу бездвижно. На меня поднимают глаза младшенькие. Они все плачут, а я ничего не понимаю.
Ведь я вернулся к ним, они были так рады! Отец был доволен, что я принёс дичь. Я думал, что они будут довольны и тому, что я принёс благие вести. Кого могли расстроить мои слова? Почему?
Мне никто не отвечает.
Я тоже встаю из-за стола и иду за матерью и отцом. Выхожу на крыльцо. Мать сидит и бездумно смотрит вдаль. Отец стоит в конце огорода, припав к широкому стволу головой.
– Это проклятие, – говорит мать отстранённо и глухо, – кто-то проклял меня и всю мою семью.
И начинает в голос завывать:
