Кигель всегда предпочитал работать либо с живым оркестром, что по нынешним временам большая роскошь, и не столько из-за финансовых сложностей (уж он-то может себе позволить), сколько из-за организационных. Попробуй потаскай за собой коллектив человек в сорок. Ещё ладно если по Москве. А на гастролях никто не хочет связываться. Либо с аккомпаниатором, в роли которого неизменно выступал Алик. На втором курсе он перевёлся на композиторское отделение, с третьего курса начал писать песни, не без тлетворного, как говорили преподаватели, влияния Андрея. К пятому курсу уже был членом Союза композиторов, сочинив несколько очень удачных композиций про подвиги дорогого Леонида Ильича на Малой земле. И так до самого развала Советского Союза сочинял. А после развала Зильман резко утратил вдохновение, а Кигель – возможность таскать за собой оркестр. Так Андрей Иванович обзавёлся поистине гениальным аккомпаниатором, способным сыграть что угодно без нот. Очень ценное качество, если работаешь с непредсказуемым Кигелем, который в любой момент может превратить обычный концерт в вечер по заявкам слушателей.
А «Взвейтесь кострами» подпевают, вот ведь удивительно! И откуда-то знают слова. Дети, никогда не стоявшие на пионерской линейке перед поднятым знаменем, поют вместе с ним. Андрей Иванович улыбается ещё шире. Он почти всегда улыбается, когда поёт. Так требует русская вокальная школа, полуулыбка открывает верхний регистр, звук становится больше, сильнее, объёмнее. Забавное получается сочетание: серьёзные глаза, тяжёлый взгляд и улыбка. Но это сочетание тоже стало визитной карточкой Кигеля.
– Спасибо, ребята! – Он снова делает лёгкий поклон. – А теперь я хочу пригласить на сцену прекрасную молодую певицу Нателлу.
Кигель доходит до кулис, берёт за руку Нателлу и ведёт к микрофонам. Нателла не слепая, слабовидящая. Но в ярком свете прожекторов, бьющих в глаза, и с нормальным зрением чувствуешь себя не слишком уверено. Алик играет вступление «Вечной любви», и Кигелю приходится призвать на помощь весь свой актёрский арсенал, чтобы изображать хоть какое-то подобие любви, пусть даже абстрактной и вечной, стоя на сцене с угловатым, хрупким подростком в белом платье, из которого торчат острые плечи, и тёмных очках. Нет, всё-таки, выбирая между песнями о любви к родине и любви к женщине, он всегда отдавал предпочтение первым. И звучали они у него гораздо органичнее. А это, прости господи, педофилия какая-то. Это вон по Лёнькиной части с юными дивами на сцене чувства изображать.
***
Вопрос поиска собственного репертуара остро встал перед Андреем на втором курсе. После триумфальных «ёлок» в коридорах института бродили легенды о потрясающе работоспособном и очень харизматичном парне, который чуть ли не в одиночку вытянул новогодние концерты. Вскоре Андрея начали звать на все студенческие мероприятия подряд: шефские выступления, капустники и огоньки. Восьмое марта или Первое мая, День строителя и День учителя – неважно. В Академии Гнесиных все, от комсорга до ректора, знали, кто без лишних уговоров споёт «Мы говорим „партия“, подразумеваем Ленин» и прочую программную чушь, от которой воротили нос будущие академические певцы. Преподаватели, правда, тоже нос воротили. И культмассовый энтузиазм студента Кигеля одобряли далеко не все.
– Вы, Андрей, я вижу, активно нарабатываете сценический опыт, – выговаривал ему на экзамене по истории музыки седой профессор Терентьев. – Это прекрасно. Но не кажется ли вам, что, прежде чем выплеснуть что-то на зрителя со сцены, нужно что-то накопить? Вы, Кигель, вероятно, полагаете, что вы некий светоч, который должен одаривать всех искусством? Но я вас, увы, разочарую. Искусство не в вас, оно вокруг. И без определённого уровня культуры и суммы накопленных знаний то, чем вы будете со сцены фонтанировать, вряд ли можно считать приятной субстанцией.
