– Жюли, – полуобернувшись, негромко позвал Антонио.
– Да, учитель! – Жюли вошёл, склонив голову в знак почтения к учителю и гостю.
– Пойди, друг мой, скажи кухарке, чтоб подавала нам обед.
Жюли молча кивнув, удалился.
– Захожу в мастерскую, – повторил шёпотом Антонио, – а улыбка стала другой…
– Как другой?
– Другой… – задумчиво повторил Антонио, так словно не Никола это говорил, а сам с собой разговаривал, – улыбка была несмело-наивной… А стала, стыдливо-наивной, – он медленно поднял вверх указательный палец.
Никола посмотрел на палец.
– Как же это!? Кто?
Антонио этим же пальцем показал туда, куда ушёл Жюли.
– Одна точка, один маленький штрих верно поставленный меняет весь портрет. Что же получается, я не на что больше не гожусь? – по старчески плаксиво, вдруг, произнёс он.
– Да ты что, Антонио! Ведь в этом твоя заслуга!
Разговор не прекращался и за обедом. Они дружили уже много лет, но редко доводилось им видеться и потому торопились обсудить всё, что накопилось в душе, тем более, что на темы, которые обсуждали, могли они говорить только друг с другом. Время было опасное.
– Образование год от года становится скуднее, а казалось бы должно быть наоборот. Святые отцы запирают книги под замок. Монахам дают переписывать книги частями, чтобы они не знали её полного содержания. Мы закончили с тобой духовную семинарию, но я не разбираюсь во всех этих течениях, и уже махнул рукой. Кто против кого дружит? Как Папа во всём этом разбирается и знает кого на костёр, а кого на виселицу… – последние слова Никола произносил еле слышно, как известно и стены имеют уши.
– А ведь Бог-то вот он – Един! Кому, как не святым отцам это знать? Всё что не по ним выдают за ересь, а ведь это алчность, Никола. Алчность… И это не даёт мне покоя, а что делать? Сколько полотен пожгли, сколько рукописей… Варвары! – на последнем слове Антонио повысил голос.
– Да, а страдает наука… Ввели цензуру на научные труды. Невозможно найти, что надо, а найдёшь, так не выпросишь. Безвозвратно портят, затушёвывают целыми страницами. Варвары…
– Так, Никола, согласен, – Антонио удручённо кивнул головой. Их откровенный и опасный разговор был не нов, они привыкли доверять друг другу. – У нас тоже не всё гладко, как на холстах. Разные школы живописи превозносят себя, ругая других… В конце концов всё рассудит время. Может, нас всех будут восхвалять, а может, забудут и наши имена и полотна, – Антонио опять посмурнел, – сколь трудов положено, неужели всё напрасно?
Ярче вспыхнули в камине дрова, осветив задумчивые лица. Никола был хорош собой. Антонио писал его портрет по памяти, времени на натуру у Николы не было.
– Я слышал, многие твои алтарные произведения уничтожили? – негромко произнёс Никола.
Антонио посмотрел наверх и перекрестился. Потом махнул рукой Никола, чтоб тот придвинулся ближе и произнёс беззвучно, одними губами: «Некоторые удалось спасти. Укрыли в монастыре надёжные люди», – и помахал рукой перед ними так, будто прятал и эти непроизнесённые слова. Никола прикрыл рот рукой, покачал головой, потом крепко пожал руку Антонио и снова покачал головой, показывая, как это было опасно. Антонио кивнул головой, поднял глаза к верху и снова перекрестился.
– А как девочки? – прервал он тишину.
– Девочки? – Никола оживился, – девочки хорошо! Барбара… Катарина… – он заулыбался при воспоминании о сёстрах.
– Рад слышать, – улыбнулся Антонио, – а знаешь, – упрямо вернулся он к волнующей его теме, – если следовать системе мира, по которой всё то сжимается, то расширяется, то я сейчас нахожусь в момент сжатия?
