Он снова вздохнул:
– Хорошо. Если ты так настаиваешь…
– Шел бы ты лесом, настаиваю, – передразнила она. – Тоже мне, Аристотель. Не смей меня трогать!
Завозились, подрались немного. Почти не согрелись.
Вынырнув из-под одеяла, муж положил подбородок жене на плечо и сказал:
– Все-таки я тебя очень люблю.
– А я тебя – нет. Ты трепло.
– Просто не знаю, как лучше тебе объяснить.
– А на пальцах нельзя?
– Предлагаешь прибегнуть к метафоре?
– Хоть к прозопопее!
Он подумал, что время – давно не река. И не круговорот. Не спираль, не стрела, не прямая и уж никак не судия. Время – фикция всяческой функции.
Затем вслух произнес:
– Время – это то «быстро», то «медленно».
Женщина хмыкнула:
– Метафизировал чрезвычайно доходчиво.
– Ладно, давай рассуждать философски. Возьмем, например, Большой взрыв…
– Предположим, накрыли ладошкой и взяли. Что дальше?
– Приплюсуем к нему многомиллионолетнее расширение пространства со скоростью света.
– Приплюсовали. И что?
– Какая же это история? Измеримая неизмеримость! Проницаемая мембрана между вечностью и бесконечностью. Космически-квантовый оксюморон. Абстрактно-конкретная относительность, осязаемая субъектом сквозь призму психофизических паттернов. Время – текучесть, летучесть, безумная скорость и беспрерывность случайностей, возведенных в бессчетную степень, равную сумме несметных галактик и посему когерентную нашему «медленно».
– Красиво сказал – как соврал. Притворюсь, что усвоила. Теперь перейдем-ка к истории.
– Если время – направленный хаос, то история – это сюжет. Прихотливая ломкая линия тайной идеи конечности.
– Смертоносной идеи?
– Идеи всегда смертоносны.
– А как же идея бессмертия?
– Рано ли, поздно, но жизнь на планете иссякнет, а с нею в ничто обратятся рожденные ею идеи, в том числе и бессмертные. Потому-то и хочется выяснить, ради чего ею нас одарили.
– Жизнью? Ни ради чего.
– Отсутствие умысла не означает отсутствие смысла.
– Снова врешь, как поёшь.
– Вспомни про тетю и восемь секунд. Зарезала мужа без умысла, что не помешало убийству обрести содержательный смысл.
– Да соврала я про тетю!
– Неважно.
– Мы оба заврались.
– Неважно.
– И какой мне был прок от твоих пышнословий? Сейчас ты опять защищаешь вранье.
– Знаешь, у нас в институте заведовал кафедрой некто профессор Пророков. Ага, вот такая фамилия. Я писал у него курсовую: «Защита истории от посягательств русских писателей». Правда, крутой заголовок? Претенциозный до грубиянства… Вдоль-поперек исчеркав мой трактат, вещий старец Пророков вынес премудрый вердикт: «Вы боретесь с тем, что насаждаете сами на каждой странице. В вашем опусе вас, молодой человек, слишком много. Столь же избыточно, как и нещадно громимых писателей. Покумекайте лучше над главным вопросом: может, защита истории заключается в том, чтобы спрятать ее – и себя заодно – от настоящего времени?»
– А может, себя от нее?
– Не язви.
– Давай спать. Заколебала твоя демагогия!
Через минуту супруга заснула, и он почувствовал кожей – каждой клеткой пупырчатой вымерзшей кожи, – как они отдаляются, а в темноте между ними могучими легкими дышит неодолимая бездна.
Дышит и мерно шевелится…
* * *
Батареи в ту зиму топили вполсилы, а неполадки в котельных объясняли диверсиями.
Невозможку супруги с великим трудом отстояли – при помощи вставших в копеечку масляных радиаторов.
Из-за сибирских морозов люди обрюзгли одеждой, ужались душой и озлились, чуть что лезли в драку, но на протестные акции не собирались ни разу. Стоицизм москвичей поощряли провластные медиа. Все другие могильно молчали, потому что других больше не было.
