Это дело пришлось мне не по душе. Присоединиться к Лиге могли только те, кто родился в Америке. Но как насчет наших родителей? Ведь именно им пришлось приложить столько стараний, чтобы наладить свою жизнь в Америке. Они сами выбрали это, стремились к этому. Тогда как мы с Розой чудесным образом оказались здесь, в чудесной Америке, даже не совершив путешествия через Тихий океан.
Я была одной из двухсот нисеев, учившихся в городском колледже Лос-Анджелеса. Остальные студенты были из японских общин с северной и южной окраин, с Бойл-Хайтс и из Маленького Токио и часто кучковались по территориальному признаку. Я не принимала учебу так уж всерьез, и зиму 1942 года провела, как и Роза, большей частью работая на овощном рынке. Он изменился, как будто сильное землетрясение разрушило его фундамент. Работники стали грубей и нетерпеливей. Некоторые клиенты отказались делать у нас заказы, никак этого не объяснив. Но в одном случае диспетчер сети продуктовых магазинов прямо заявил, что это из-за того, что мы япошки.
Папу это, похоже, не слишком обеспокоило. “Еда нужна всем. Все хотят есть. И все знают, что наши овощи – лучшие”, – сказал он Рою и всем остальным. Но улыбка исчезла с его лица, как только люди вышли из кабинета.
Я боялась заговаривать о том, что Расти стал совсем плох, потому что все в семье были поглощены военными переменами. Однажды пятничным днем на заднем дворе, глядя на то, как тяжко пес дышит, я не смогла этого вынести. Потребовалось три неуклюжие и мучительные попытки, чтобы поднять и уложить Расти в тачку, которую я выкатилаа из сарая. По колдобинам бульвара Глендейл, мимо железнодорожного депо, я доставила его к магазину, где принимал и зоотехник, который вообще-то лечил лошадей.
Ветеринар подтвердил то, чего я опасалась. У моей собаки отказывало сердце. Расти посмотрел на меня понимающе. Он был готов уйти.
К тому времени, как мы вернулись домой, похолодало. Расти лежал под кедром и дышал еще тяжелей, чем раньше.
– Расти, ржавенький, я тебя люблю. Я люблю тебя, – повторяя это, я застегнула свое теплое пальто и улеглась с ним рядом. Смрад его дыхания и запах земли – эта смесь преследует меня до сих пор.
В окна были видны силуэты родителей и Розы, они собирались ужинать, ведь уже стемнело. Разобрать мамин отрывистый японский говор я не могла, но имя свое выделила. Я знала, что должна встать и сказать им, где я, но не хотелось оставлять Расти. И до того я устала, что провалилась в сон.
А когда проснулась, тело Расти было задубелым и ледяным, и я поняла, что его больше нет. Мысль о том, что его плоть расцарапают и порвут еноты или койоты, показалась мне невыносимой. Я сходила в сарай, взяла старую лопату и отыскала грядку, где мама по весне сажала свою мяту, шисо. Земля там была порыхлей. Я принялась копать и на полпути уткнулась в твердый грунт, который пришлось взламывать острием лопаты. Было совсем темно, когда я похоронила его.
В дом я вошла грязная с головы до ног.
– Что случилось? – спросила Роза, чуть не выронив тарелку, которую вытирала.
– Расти умер.
Ни слова никто не сказал, даже не отругали за то, что меня не было дома после комендантского часа.
Приказ о выдворении я впервые увидела в марте. Он был прибит к столбику с уличным телефоном возле популярного, в шотландском духе, ресторана на бульваре Лос-Фелиз. Кричащий черный шрифт “предписаний для всех лиц японского происхождения” вогнал меня в ужас. Говорилось там, что в начале мая мы, “иностранцы и граждане”, должны явиться в Пункт гражданского контроля по такому-то адресу в Пасадене. Приказано взять с собой постельное белье, туалетные принадлежности и одежду, но только в таком количестве, которое мы в силах донести сами. Куда же отправят нас власти?
