Глядя в плотную тьму, на Громова накатило чувство одиночества. Он был из тех людей, которые чувствовали себя не в своей тарелке, если не видели человеческого лица в течение более трёх часов. Ему было необязательно общаться с людьми, чтобы подавить одиночество – достаточно просто знать, что кто-то рядом. Конвоиров он за людей не принимал, а до своих попутчиков по несчастью ему было не докричаться. В вагоне трудно наладить переписку, тем более, если нет ни хорошей нитки, ни бумаги, ни ручки, ни опыта в этом деле. Можно было бы перестукиваться через трубу отопления, которая проходила под окном, но её хорошо изолировали листами металла – нужно время, чтобы через них добраться до трубы.
С чувством того, что он словно бы один в чёртовом мире, Громов решил побольше спать, до тех пор, пока они не приедут в тюрьму, или к нему не подселять сокамерника.
5
На следующее утро Громов проснулся оттого, что слышал навязчивый и непрекращающийся монотонный писк. У него разболелась голова – не мигрень, но всё-таки неприятно. За окном ещё не начала рассеиваться ночь. По-видимому, было раннее утро, но без часов – не понять. Он, ещё и не попав в тюрьму, уже словно отвергнут и выброшен миром в пустоту.
Постучал в дверь. Никто не ответил. Он постучал снова и не очень громко крикнул:
– Начальник.
Опять тишина.
– Что – все поперемёрли, что ли?!
Кормушка открылась и одна из надзирательниц, не опускаясь до уровня отверстия, ответила:
– Не шуметь. Что нужно?
– У меня голова раскалывается. Принесите что-нибудь.
– Только вместе с завтраком.
– А когда он?
Надзирательница взглянула на часы:
– Через час.
– Час?! Блин – я ж ведь изведусь! Дайте мне, что ли, просто таблетку какую-нибудь. Можно даже без воды. Или можете подавать сейчас жратву – я всё равно уже встал.
– Не положено.
Надзирательница закрыла кормушку и прошла дальше в коридор.
– Лярва>28! – сказал Громов в полный голос. И поймал себя на том, что жалуется в пустоту.
Вот она – официальная бюрократия. «Не положено». Ему казалось, что если бы она его обозвала, он мог ей плюнуть в неё. В конце концов – припугнуть, бросившись на дверь. Так было бы лучше. Но нет. Безликое, неэмоциональное обращение. Ему это особенно не нравилось в них. Словно он пустое место и к нему нет никакого отношения – ни положительного, ни отрицательного.
Делать нечего – придётся ждать. Время – это теперь всё, что у него есть. В голову опять начали закрадываться мысли:
«На зоне надо чему-то обучиться. Если я хорошо лажу с техникой – может найти там себе опытного медвежатника? Такие всегда нарасхват. Щипачём>29 – не хочу. Можно тырить мелочь, с риском попасться, целый месяц и не накопить толком ничего. Форточник>30 тоже действует наобум – какое окно открыто, туда и лезь. Нужно что-то, где всё будут планировать другие, а я должен только работать и стричь бабосы».
Вот пришла пора кормёжки. Громов был уверен, что ему дадут первым, поскольку он ближе всего к купе для конвоя. Тележка выехала из соседнего купе и проехала мимо.
«Издевательство. Они меня точно дразнят. Ну, скоты – не дождётесь! Не сломаюсь! Ни здесь. Ни на зоне. Мы, зэки, в тюрьме временно – вы здесь на работе навсегда».
Наконец тележка с едой подъехала к купе Громова. Кормушка открылась, и он принял поднос. Разглядел, что раздатчик, седой, осунувшийся старик с бородой, одет в гражданскую одежду.
«Должно быть – вольняшка
