– Где ты сегодня был?
– У Канниша. Его родители устраивали ужин. Я не знал, что ты возвращаешься.
Мать похлопала дядю Роббсона по ноге и кивнула ему садиться. Тот подчинился. Отец остался стоять, с привычно умиротворенным лицом.
– А я не вернулась. Скажем, не совсем, – молвила мать. – Будем надеяться, никто не узнает, что я была в городе, а утром я снова уеду.
– Почему? – сказал Гаррет, немного пристыженный жалобным тоном ее голоса. Он – взрослый мужчина, а не бегающий за мамой мальчик.
– Ты знаешь нашу установку в таких вещах, – сказала мать, и Гаррет потупился на ботинки.
Для семьи установка была правилами, призванными удержать каждого от ошибок. Если установка велела передавать задолженность магистрату через пятьдесят дней, то даже ближайший друг не получал поблажки в виде пятьдесят первого. Если она касалась шифрования семейной переписки, то в тайнопись переводились самые обыденные домашние распоряжения. Если установка диктовала посвящать в секретные дела только их участников, тогда число людей, способных допустить утечку, никогда не превышало необходимого. Суждения, оценки могли колебаться под воздействием хмеля и страсти, но установка являлась незыблемой.
Вот почему мягкие и дружелюбные слова отца потрясли Гаррета больше крика:
– Будет тебе, Генна. Мне кажется, мы перед мальчиком в долгу, не так ли?
Чувства на лице матери оказались слишком сложны и пронеслись слишком быстро, чтобы их можно было прочитать. Она уставилась на пустое жерло камина, будто всматривалась в огонь.
– Дела обстоят… хуже, чем допустимо. За последние пять лет мы потеряли громадную долю капитала. Больше, чем в состоянии себе позволить.
– Понятно, – сказал Гаррет.
– Имеется план, как поправить положение, – продолжала она. – Не без риска, но если получится, то намного перекроет наши потери.
Гаррет почувствовал, как сердце бьется в груди, будто хочет срочно привлечь его внимание. Родители всегда крайне осторожно высказывались о деятельности дома до заключения каких-либо сделок. Так его учили. Узнавать же о событиях, чей исход был совершенно неясен… Что ж, то был шаткий краешек установки, и Гаррет ощутил себя ребенком при серьезном разговоре взрослых.
– Насколько все плохо?
– При неудаче, – сказал отец, – мы будем вынуждены продать склад.
Дядя Роббсон шлепнул себя по ноге, будто подобная речь заставила его нервничать.
– Ни при каких обстоятельствах. Если начнешь продавать то, что приносит деньги, ты уже проиграл. Все равно как фермеру молоть в муку материал для посева.
– Роббсон, – строго произнесла мать.
Ее взгляд перешел обратно на Гаррета. Непонятно, откуда в нем взялось столько непреклонной суровости. Она поднялась, подошла к двери и кивком пригласила Гаррета пойти следом. Двое старших мужчин остались на своих местах – Роббсон плотно сжал губы, а отец стоял с обычной бесстрастной улыбкой. Гаррет двинулся за матерью.
По короткому коридору они направились в столовую. Еще не дойдя до дверного проема, он услышал цоканье посуды. За столом в одиночку сидела инлисская девушка, точно служанка решила поиграть, вообразив себя сословьем повыше. Если бы кто-то нарисовал утрированную карикатуру на долгогорскую уличную крысу, то выглядела бы она так же: круглое лицо, темные глаза, кучеряшки. Однако девчонка не вскочила со стула и вообще не выказывала никакого подобающего прислуге стыда.
– Это Ирит, дочь Сау, – сказала мать, – и тебе вскоре предстоит на ней жениться.
