Как раз в этот момент он открыл свои потухшие глаза. Их взгляды встретились, и Лиза ещё больше залилась краской. Как она могла? Это же любовь всей её жизни, который родился не под счастливой звездой. Его губы зашевелись, но изо рта вылетали слова, которых едва можно было расслышать. Лиза упала на колени и прислонилась к нему, чтобы получше услышать то, что он хотел вымолвить.
– Лиза, ты не передумала?
Сначала она не поняла, о чём шла речь. Поэтому она уставилась с немым вопросом. Но Симону, казалось, не требовался ответ.
– Знаешь, я теперь не против.
После этого он скорчил гримасу, так знакомую Лизе за время его постельного заточения. Приступ невыносимой боли, отбивающей всякую волю жить дальше, даже у самого отчаянного жизнелюба. Она выбежала в гостиную и разбудила сиделку. Женщина моментально встала, словно она просто лежала. Между ними не требовалось никаких слов; они редко переговаривались между собой, и то всегда касаясь лишь ухудшающегося состояния Симона. Снова укол, после которого Симон слабо улыбнулся и впал в спячку.
И вновь все вернулись на свои места. Отучившись в кресле, с опозданием Лиза вспомнила о лотерее. На её лице невольно возникла усмешка. Из-за этой лотереи они ругались, а теперь он даёт добро, хотя всё давно решено за него. После смерти от него возьмут небольшой образец кожи для того, чтобы вырастить из биоматериала клона. Какой же глупостью показалась Лизе эта затея. Наверное, она сто раз передумает, пока она в случае выигрыша получит двойника. А если нет? В любом случае, глядя на умирающего, Лиза осознавала, что никто его не заменит, даже полностью идентичный мужчина.
Через несколько часов в спальне бесшумно возникла медсестра. Она меняла бутылочки и украдкой смотрела на пассию пациента. Заметив застывшую усмешку, она отметила про себя, что та странно себя ведёт. Но ничего не сказала и покинула спальню. На своём обширном медицинском веку ей и не такое приходилось видеть.
Спроси она Лизу о причине усмешки, то услышала бы, как та смеётся со своей наивной мысли о возможности заполнить будущую дыру другим камешком. Лиза была слишком погружена в размышления, чтобы замечать пристальные взгляды медсестры. Сестра служила здесь роль тени, не больше.
То желаемое разрешение оказалось последним разом, который исходил из ясного ума. Больше Симон ничего не говорил, лишь стонал. А иногда из его горла вырывался душераздирающий гортанный рык. Усугубившее состояние подкреплялось пустым взглядом, блуждающего по потолку. Даже обезболивающее, доза которого увеличивалась, не приносило ему избавление от пыток. Само тело, с которым он родился, с упрямством выбивало из него желание жить. Смерть, столь пугавшая его, превратилась в желанный трофей. Он не мог заставить себя заговорить об эвтаназии. Не только потому что не хотел причинять Лизе боль, столько потому что речь стала ему неподвластной.
Руки, будто принадлежавшие узнику, сжимали из без того изрядно помятую простыню. Глаза закатывались и блуждали, не видя ничего вокруг себя. Слух не улавливал ничего. Для внешнего мира он стал глух, нем и слеп. Только боль владела им. У него не было сил даже думать. Лишь бы умереть. Освободиться от пут рака, которому меньше всего присуще милосердие.
Лиза держала его руку и стоически переживала его агонию, наступившую через два дня после последнего приступа ясного разума. Стояла дата – 23 сентября. Ровно три месяца назад ему исполнилось 30 лет, и тогда он ещё не знал, что это его последний день рождения.
